Снег в Техасе
Шрифт:
Когда Марк вбежал в дом, Рюмин мирно спал, положив под голову папку. Марк аккуратно вытащил папку и засунул ее в рюкзак. Он достал из коробки пузатую бутылку и осторожно поставил ее рядом с головой Рюми-на. На бутылке виднелась этикетка: «Коньяк “Энесси”, Франция. Цена: 100 у. е.».
В поезде Марк не выпускал рюкзак из рук. Он ему вдруг показался очень тяжелым. Стало темно, и в вагоне зажегся свет. Внезапно Марк почувствовал безотчетный страх. Он огляделся по сторонам. Вроде все как обычно. Вагон полупустой. Редкие пассажиры заняты своими делами – кто читает роман Донцовой, кто решает кроссворд, кто дремлет, опустив голову на плечо соседа. В вагоне на мгновение потух
– Земляк, с горла пить будешь?
Марк что-то выкрикнул нечленораздельное и, прижимая к себе рюкзак, бросился из вагона.
Он плохо помнил, как он сошел с поезда, сел в метро, добрался до гостиницы. Пришел в себя в номере, после того как на два оборота запер дверь и плотно занавесил окно. Он взял рюкзак, развязал завязки, пролистал бумаги в папке. Кажется, так и есть. Именно то, что безуспешно искали столько лет литературоведы и историки. История жизни и гибели Григория Леви.
Марк достал из кармана телефон и набрал номер. Голос в трубке ответил по-французски:
– Allo!
– Это вы, Сергей?
– Я вас слушаю, Марк. Какие новости?
– Все хорошо. Даже лучше, чем я надеялся.
– У вас усталый голос. Какие-нибудь неприятности?
– Пока что нет.
– Держите меня в курсе. Я к вам подъеду. Я давно собирался побывать в Москве…
– Я забыл с вами рассчитаться…
– Сочтемся.
– Спасибо, Сергей.
От звука его голоса Марк успокоился. Он не спеша разделся и залез в постель. Зажег лампу у изголовья. Вновь раскрыл папку. И улетел ровно на восемьдесят лет назад.
Вадим Григорьевич Леви, родился в Москве 10 января 1918 года, место проживания: улица Жан-Батиста Потэна, дом 65, департамент Сена, Франция.
Вадим был в Париже всегда, насколько он себя помнил. Не запомнилась ему Москва и первые месяцы его жизни в страшном 1918 году. Не запомнил он, как мать везла его из голодной Москвы в Гельсингфорс и как плыли на пароходе в Гамбург. Ничего не осталось у него от закопченного пригорода Берлина, где они прожили несколько месяцев. Обо всем этом он узнал гораздо позднее, из рассказов матери. А когда он встал на ноги и огляделся – кругом был Париж.
Первые слова, которые Вадим услышал и повторил, были русские, и говорил он до шести лет только порусски. Соседские мальчишки с ним не играли – он был неуклюжий и толстый и не понимал их птичий язык. Над ним смеялись и бросали в него камни. Перед школой он знал по-французски всего несколько фраз.
Он никогда не забудет свой первый день в лицее Франсуа Вийона. На нем был какой-то смешной ободранный свитер и большие, купленные на вырост вельветовые шорты.
Его вызвал учитель, месье Прево, спросил, как его зовут. Вадим сперва не понял, а когда разобрал, громко выкрикнул слова, так, как его научила мать:
– Je m’appelle Vadim, je suis un Russe! [4]
Весь класс покатился от хохота.
Французский язык вошел в Вадима как-то незаметно, помимо его воли. Годам к восьми он заметил, что и думает он уже не на родном языке, и, когда его дома о чем-то спрашивали, он автоматически отвечал по-французски.
Годам к десяти он стал много читать, причем литературу для взрослых. Мать была немало удивлена, когда узнала, что он читал Мальро и Жида. А в тринадцать лет он с увлечением прочитал всего Марселя Пруста. Его любимым предметом стала французская литература, и молодой учитель, месье Корбо, горячий сторонник литературного авангарда, не мог на него нахвалиться. По всем другим предметам успехи Вадима были более чем скромными.
4
Меня зовут Вадим, я русский! (фр.)
Потом началось увлечение кино. И здесь опять у Вадима проявился хороший вкус, видимо, родительское наследие. Ему ничуть не нравились американские гангстерские фильмы или бесконечные приключения Зорро. Но фильмы Жана Ренуара с молодым Габеном и Мишель Морган он мог смотреть без конца. Он даже стал невольно подражать Габену: говорил отрывочными фразами, не отклеивая сигарету от верхней губы.
И вот тут Вадим впервые понял, как страшно в Париже быть бедным. Мать давала ему три франка на завтраки. Завтраков в лицее Вадим не ел – копил на кино. Денег хватало ровно на один билет, без лимонада и мороженого. В кино Вадим ходил по субботам – на Большие бульвары. Выходил из темного зала и долго бродил по ярко освещенным улицам. Как раз в это время открывали свои двери мюзик-холлы. Подъезжали блестящие машины, из них выпархивали модно одетые женщины. В воздухе пахло дорогими духами, бензином и сытостью. У Вадима от голода кружилась голова.
Мать Вадим видел каждый день, но разговаривали они редко. Мать всегда была занята: стирала белье или готовила еду. Иногда по лицу ее проходила тень, слегка шевелились губы, и она словно куда-то уходила. Вадим знал: это стихи. Вечером, когда дом стихал, она убирала все со стола, доставала свою тетрадь и покрывала листок за листком быстрыми строчками.
Отца Вадим видел редко. Он часто куда-то уезжал, а когда был дома, все время торопился. Рассеянно гладил его по голове:
– Как успехи в школе?
Как-то раз Вадим расхрабрился:
– Пап, дай мне десятку на кино.
Отец вытащил из кармана портмоне, бросил ему пятерку.
– Все, что есть. Попроси у матери.
В дверях повернулся к Вадиму:
– Знаешь, у меня идея. Ты уже большой. Я постараюсь подыскать тебе работу. По воскресеньям. О’кей?
Вадим знал, что денег в семье было в обрез. Раз в месяц матери присылали триста франков из какого-то благотворительного фонда для русских беженцев. Из этих денег они платили хозяевам за квартиру и в лицей. Того, что оставалось, едва хватало на жизнь.
Иногда приходили гонорары за мамины стихи из русских газет. Правда, случалось это все реже и реже. Мать что-то откладывала, а на остальные деньги покупала вина и вкусной еды.
Однажды Вадим увидел в столовой кошелек. В комнате никого не было. Он осторожно раскрыл его – там лежало несколько смятых бумажек. Он вытащил десятку, закрыл кошелек и положил его на старое место. Он знал, что мать никогда не пересчитывает деньги.
В ближайшую субботу, после кино, он пошел в большую брассери на бульваре Капуцинок. Небрежно развалился за столиком, закурил «Голуаз» и заказал большую кружку пива: