Сны и Реальность Саймона Рейли
Шрифт:
Бабки с лавочки, как заправская судейская коллегия, увлеченно шушукались, наблюдая за его попытками. Похоже, Оважкин своими попытками вызывал у них непонятную мне зависть.
Я подбежал к другу, пытаясь страховать от падения, пока он передвигается, пошатываясь, до другого фонарного столба, но приятель отказался.
— Спорим, через неделю я уже смогу перепрыгнуть на роликах через ту скамейку? — Оважкин попытался горделиво взмахнуть рукой в пафосном жесте, но потерял равновесие, и мне пришлось его ловить.
— Охотно верю, — хмыкнул я, думая о том, что через неделю тот будет ныть от большого количества ссадин
Пока друг ковылял, спотыкаясь и держась за железную изгородь во двор, неожиданно прибежала моя мама. Ее глаза были красными от слёз, а под ними пятнами размазанная тушь, и от этого они казались неестественно-впалыми. Мама, тяжело дыша, держалась за щеку, и, когда она приближалась к подъезду, шушукающиеся бабули смолкли, пытаясь понять, что с ней случилось. Одна сочувствующе покачала головой. Мама влетела в подъезд и зарыдала, как только за ней захлопнулась дверь.
Это зрелище заставило меня содрогнуться: редко, когда приходилось видеть её в таком состоянии, а когда приходилось — это пугало. Мама не должна плакать. Ее нельзя обижать!
Оважкин в этот момент протянул мне руку, достигнув цели, чтобы удержаться на ногах, но я его порыв проигнорировал, бросившись выяснять, что случилось с мамой, ну, а друг, размахивая конечностями, рухнул в кусты малины, которую высадил под своими окнами сосед, мнящий себя городским садоводом.
— Что случилось? — я легонько коснулся маминого предплечья. Мне хотелось, чтоб она улыбнулась в ответ. Но это касание не помогло.
— Ничего ос... особенного, — сказала она, не прекращая плакать, пытаясь вытереть нос бумажной салфеткой, которые в нашей квартире на каждом шагу. Вдруг понадобятся?
Сегодня было «вдруг».
Я заметил красные следы на её щеке, и предчувствие чего-то неотвратимого встало у меня поперёк горла.
— Кто это сделал? У кого рука поднялась? — сочувствовал я и всем сердцем жалел маму.
Оважкина звали Петька. Он виновато выползал из кустов малины. Встать не решался. Дополз до скамьи, сел, снял ролики и, похоже, собирался не разговаривать со мной неделю. Напялив кроссовки, которые заботливые бабулечки сторожили, он решил дождаться, пока я поговорю с матерью, выйду на улицу и послушаю всё, что он думает о нашей дружбе. Петька сидел и сочинял речь — конечно же, в уме, чтоб не давать повода для сплетен бабушкам.
— Небось, хахаль её того...! Видела я вчера, как он тут ошивался.
— Все мужики козлы! — поддержала подругу соседка по скамье. Теперь эта скамья напоминала суд присяжных. Именно «благодаря» скамеечным сплетням, Фолия Рейли (моя мать) прослыла у окрестных жителей легкомысленной дамочкой, которая заигрывает с кавалерами и меняет их, как перчатки. Но мама не такая! Я это знаю точно! Бабки любят придумать, а потом верить в свою чушь и говорить внукам «тётя плохая, ведет себя аморально, не подходи к ней, заразишься». Это ж надо так запугивать детей.
В это время у мамы зазвонил телефон, и, всхлипывая, она поднесла его к уху... Её глаза расширились, губы ещё плотнее сжались, и я услышал скрежет зубов. Отбросив телефон, как будто он обжёг её, мама тут же молниеносно выскочила за дверь на улицу. Я за ней. Бабки как по команде повернули головы в её сторону,
Бабки вскочили с лавочки и обступили нас, одна из них завопила, словно сирена: «Человека убили!» Но, только этим они и ограничились, глядя, как мама плавно съезжает спиной по стволу тополя, боясь убрать руку от раны. Зевак собралось немало. Кто с детской площадки, не забывая кричать: «Уведите детей!» Кто из проходящих мимо. Петька стал набирать «скорую», о своей речи он забыл напрочь.
— Мама! — чувствуя дрожь по всему телу, произнёс я. Мама обмякла, теряя сознание. Кровь течь не переставала. Это всё правда?! Я опустился перед мамой и встряхнул, но она не откликалась.
— Мама?!
— Она жива? — с беспокойством спросил кто-то из собравшихся вокруг.
— Мама...
— Отойди, пожалуйста, мальчик. — Чья-то сильная мускулистая рука отодвинула меня, заставив подняться.
Над мамой склонился мужчина в деловом костюме. Не боясь запачкаться кровью, он стал прощупывать пульс.
То, что сейчас происходило, до сих пор не казалось реальным. Встретившись с перепуганным взглядом Оважкина, я отвел глаза. Меня трясло. Странно, но тогда в голове даже мысли такой не возникло: «А что, если маму убили? И её больше не будет рядом никогда».
Не помню, сколько все это продолжалось, пока не приехала скорая помощь. Толпа зевак, которая успела немного подрасти в своем количестве, расступилась. Кто-то успел сделать фото на телефон.
— Полицию кто-нибудь вызвал? — поинтересовался один из врачей.
— Да, они должны приехать, — ответил тот же мужчина, что проверял пульс у мамы.
Врачи быстро положили маму на носилки, потом в машину, туда же посадили и меня. Дверь захлопнулась. Взвыла сирена. Сквозь стекло было видно, как Оважкин стоит в толпе зевак с роликами в руках и, оцепенев, смотрит на меня. Я почему-то виновато улыбнулся ему. Он тут же метнулся к закрытым дверям скорой, выкрикивая в след уходящей машине: «Все будет хорошо!»
Когда прибыли на место, всё вокруг завертелось: маму отправили в операционную, меня нарядили в медицинский халат и оставили сидеть в холле, дав в руки стакан воды. Пить мне не хотелось. Сознание не возвращалось и оставалось в тумане. Вернулось оно после того, как я услышал звон разбитого стекла. Это был мой стакан. Мне сразу захотелось убрать осколки, но прибежала санитарка и быстро, профессиональным движением рук, всё убрала. Я огляделся.
Это место было наполнено людьми, стоящими в очереди в регистратуру, сидящими, лежащими, больными, здоровыми... «Какой сейчас час? — подумал я. — Почему их так тут много?» И тут я вспомнил свою причину пребывания здесь! Я побежал в тот коридор, в который увезли маму, но охранник не пустил. Пришлось вернуться на стул.