Сны из пластилина
Шрифт:
Только коснувшись спиной спины жены, он заметил, что невольно придвинулся к ней, чтобы чувствовать себя спокойней. «Мать родная! Вот это ночка!» – дивился он.
Он так и пролежал до утра, не сомкнув глаз, во власти тревожных мыслей. Лишь с ранней зарей его немного отпустило.
Целый день он был поглощен мыслями об этих снах: за обедом ли, в компании коллег, или на рабочем заседании в Министерстве, где он выступал, – он обедал, беседовал, отвечал на каверзные вопросы руководства, но делал все почти механически, мысленно пребывая в каком-то подвешенном состоянии сознания, сродни отрешенности.
Он где-то читал теорию одного известного психолога (имя которой уже не помнил), что сновидения – это столкновение грез со страхами, совокупление мечты с тревогами, не только явными, но и подсознательными, особенно подсознательными. Скрытые в потайных уголках сознания,
Но фраза из сна казалось ему слишком в рифму, слишком стихотворной, чтобы быть просто плодом сновидения. Видимо раньше он ее уже слышал, и вот она всплыла во сне. Еще утром, за завтраком, он набрал фразу на планшете, чтобы посмотреть, что выдаст всемогущий интернет, но, к своему удивлению, не нашел ничего путного: интернет оказался не так всемогущ и не выдал ни одного совпадения. Странно. У Айгуль не стал спрашивать. Спроси ее, пришлось бы рассказывать весь сон, а этого он не хотел: подумает еще, что он придает слишком большое значение таким пустякам. На ее же вопрос о ночном кошмаре, просто сказал, что не помнит его. Может действительно всего лишь фраза из сна, не больше.
«Такой впечатлительный я, оказывается, – дивился он себе, – так маховик воображения раскрутился, и из-за чего? Из-за рассказа жены?.. Причем какого рассказа – об утреннике сына!»
И он возвращался к тому, что помнил из поведанного супругой, прокручивая в памяти ее подробное повествование.
Была последняя суббота ноября. Проводив сына, ушедшего в школу намного раньше времени утренника для финальной репетиции выступления, она, в порыве энтузиазма от полученной новости по поводу конференции с участием Магнуса Кельда, была так увлечена чтением одной из его научных статей, что опоздала на представление. Благо школа недалеко – только парк пересечь. Она же парк пробегала. Забежала в школу, боясь, что выступление сына будет в начале и Дамир, выйдя на сцену, не обнаружит свою мать. Но все обошлось. Буквально залетев в актовый зал, где все родители уже расселись, она с облегчением поняла, что и сами исполнители сильно запаздывают с началом.
Одно выступление сменяло другое. То были небольшие театральные постановки, песни, стихотворения, посвященные мужчинам и отцам. В той или иной форме воспевалась и восхвалялась их мужественность, сила, немногословность, говорившая якобы о твердости характера, и их важная роль в обществе – защита и служение семейному очагу! И все складно! И все в рифму! Но «чем дальше в лес», тем грустнее становилась Айгуль, чем больше аплодисментов и ликования, тем тяжелее сдавливало ее грудную клетку. Ничто внешне не выдавало в ней этих чувств, владеть собой она умела; она и сама похлопывала, чтобы не обнаружить себя и подбодрить сына, но она не наслаждалась представлением, а просто терпела.
Одно незамысловатое стихотворение, выразительно рассказанное прелестной девочкой, буквально врезалось ей в память:
И пусть отцы немногословны
В поту служения своем,
Сердец отважных бьются сонмы,
И в дождь, и в снег, и ночью, днем.
Пусть сдержанны они, но с твердой волей,
Все беды гонят прочь от нас!
И вот, юнец – наследник доли,
Ждет не дождется свой он час.
И час придет, пробьют колокола,
И верный путь укажет нежная рука!
Ни разу прежде она не ходила на утренники сына, ходил обычно Икрам. «Мать святая!» – сокрушенно повторяла она про себя. Прилично досталось и Икраму, мысленно «обласканному» ею не одной парой бранных фраз за то, что он, возвращаясь с таких мероприятий, неизменно повторял, что все прошло хорошо.
Аплодисменты вокруг ей были неприятны, сродни пощечинам. Но она не винила родителей. Умиленные взрослые восхищались каждым словом, каждым жестом,
Но аплодисменты – это знак безусловного одобрения. И если родителей больше занимало само представление, то выступающие дети выучили наизусть свои роли, содержание и смысл. Не отдавая себе отчета, они как губка впитали в себя информацию и посыл. И это уже посеяно в их неокрепших сознаниях, нараспашку открытых всему новому. Семя брошено. Обильно политое нужной водой – аплодисментами и одобрительными взорами, оно уже принялось, готовое пойти в рост вместе с развитием своего носителя. Девочки проглотили это. Мальчики проглотили это. Никто не поперхнулся. В их возрасте все поглощается в улет под слепящими лучами родительских улыбок.
Если в целом выступления других ей были неприятны, то от выступления сына ей стало совсем нехорошо. Растянув на лице улыбку, внутри она вся негодовала: «Да как они смеют! – только и повторяла она про себя. – Как они смеют лепить моего ребенка!»
Первое, что пришло ей в голову – поменять школу. «Ну, а какая разница?» – тут же спрашивала она себя. Везде примерно так же, если не хуже. Это ведь была одна из лучших школ города.
«Вот они, дети, на заре своей жизни, едва-едва готовые делать свои шаги в познании мира, но уже потеряны, уже отформатированы безустанными жерновами коллективного разума. А ведь им всего по девять лет отроду! Потерянное поколение. Уже потерянное. Очередное потерянное», – глядя на них, терзалась мыслями она. Ее уязвленное воображение понесло ее дальше: ей вдруг представилось, как детям открывают черепную коробку, настраивают базовые функции поведения и мышления, у мальчиков вдобавок делают пару замыканий, после чего закрывают ее, с нежностью поглаживая по головке. И все это делают любя, обязательно любя. «Нет, своего ребенка я им не отдам! Мой ребенок не будет очередным кирпичиком, очередным… очередным… инвалидом, здоровым инвалидом». «Что же вы делаете? Что же вы творите? – молча причитала она, глядя на сияющих родителей и преподавателей. – Здесь и сейчас вы лишаете детей своего будущего, другого будущего. В особенности мальчиков. Обрекаете их на ограниченную жизнь, в периметре колючего забора, протянутого в их головах. Колючего, но красивого забора, увенчанного цветами, шариками, – красивого покуда не сиганешь через него… Ах, что может быть хуже здоровых и физически свободных людей с несвободным сознанием! И во имя чего? Во имя пресловутой социальной нормы поведения? «Так у всех, так должно быть, так было всегда» – три фразеологических кита, на которых зиждется социальная инженерия поведения людей. Мать моя! Какая умиротворяющая фраза – «так у всех, так должно быть, так было всегда». Фраза, которая обещает защиту, спокойствие и покой, – совершенный покой. Так и неймется заключить эти слова в свои объятия и не отпускать, и верить, слепо верить. А что за ними? Промотанные жизни! Промотанные, не прожитые! Судьбы, искалеченные монотонностью запрограммированной жизни. И мечты, оставшиеся мечтами. Миллионы грез, оставшиеся грезами. А ведь рукой было подать! Лишь сделать шаг!.. Увы. Так и стоят, здоровые люди, со здоровыми руками и ногами, обездвиженные, уносимые привычным ходом расписанной жизни. Уносимые».
После выступлений, когда родители поздравляли своих отпрысков, попутно одевая их и собирая вещи и костюмы, к Айгуль подошла классная руководитель Дамира – Амина Гульсым. Со стороны преподавателя это не было спонтанным действом: как только она увидела, что вместо отца пришла мать мальчика, тут же решила перекинуться парой фраз со столь редкой гостьей после мероприятия, тем более что знала, что мама Дамира – не низкого полета птица.
Айгуль издали заметила, что та направлялась к ней, пробираясь через восторженную, но спешащую толпу родителей, стремящихся как можно быстрее одеть детей, чтобы покинуть школу и броситься в объятия выходного дня. Крайне не желая вступать в беседу, она поначалу делала вид, что не видела ее, надеясь, что по пути кто-нибудь из родителей отвлечет преподавателя, но та как ледокол пробиралась через всю суматоху, ни на йоту не сбившись с курса. Надежды не оправдались и, поняв, что диалога не избежать, она развернулась к ней, растянув на лице подобие улыбки.