Сны над Танаисом
Шрифт:
Вошел стражник с глиняным сосудом и понуро замер на пороге.
– Если он, - жрец кивнул на неподвижного призрака, - ударит, что случится?
– Покажется, что стало очень больно, господин, - ехидно подмигнув, шепотом ответил китаец.
– Ударь его мечом, - повелел жрец стражнику.
Тот поставил сосуд на пол и с трудом поднял взгляд: видно было, что он напуган.
– Не медли.
– В голосе верховного жреца послышалось раздражение.
Стражник вынул меч, пошатываясь, сделал два или три шага и, наконец
Колыхнулось пламя светильников, мелькнули тени, послышался удар, но - не железом о железо, а глухой, и - совсем в другом месте. В следующий миг стражника увидели в дальнем углу комнаты: он сидел у стены, бессильно вытянув ноги и обхватив голову, и тихо стонал. Его меч валялся в стороне.
– Крепкая голова.
– Китаец уважительно цокнул языком.
– И стены у вас крепкие.
Черный латник стоял теперь вполоборота к своему врагу, меч его был опущен.
– Облей его собачьей кровью!
– громко повелел Первый иерарх.
Стражник, так и держась за голову, тяжело поднялся на ноги, долго искал свое оружие, путался в ножнах и наконец, испугавшись, что снова мешкает, кинулся к сосуду. Он расплескал алую жидкость по полу и, боясь подойти ближе, выплеснул все, сколько осталось, на истукана.
У жрецов снова помутилось в глазах, но стоило им моргнуть, как они увидели рассыпанную по полу, залитую кровью солому.
– Все убрать, - приказал Первый иерарх.
Он переглянулся с остальными жрецами и указал им на вход в соседнее помещение.
– Подожди нас здесь, - из-за плеча бросил он китайцу.
Жрецы недоумевали и к согласию не пришли. Решение принял сам Первый иерарх.
– Мы - не торговцы, чтобы бояться воров и держать свору соломенных псов. Мы - не поверженные и изгнанные цари, чтобы затевать войны чучел. Высочайший Серапис защитит нас. Мы не станем покупать твою солому, но искусство твое достойно восхищения - и мы щедро отблагодарим тебя за твои фокусы. Ты получишь двести денариев и сегодня же уйдешь из Города. Никто тебя здесь больше не должен видеть.
– Понимаю, господин, - китаец медленно склонился в поклоне.
– Щедрость твоя неизмерима. Пусть ваши боги всегда слышат ваши молитвы... Я беден, господин, но я - царь своих кукол. В моей воле быть благодарным тебе. Я оставляю здесь одного хорошего воина. Пусть он служит тому, кто захочет быть ему господином.
Уходя, он оставил одну соломенную куклу. Он положил ее на пол подальше от светильника, в месте, где не могла появиться тень.
Куда потом делась эта фигурка? Кто-то говорил, что ее случайно сожгли... Кто говорил? Кто сжег?
"Вот и в памяти моей закрывают врата", - подумал старый жрец.
Он насторожился и поднял взгляд: темная, неясная фигура перед глазами обернулась смирно стоящим Скилом.
– Я все исполнил, отец.
– Теперь нужен сосуд с собачьей кровью.
"Страх догнал тебя, старый ворон", -
горько
– С собачьей кровью?
– изумился Скил.
– Придется повторить?
– едва слышно произнес жрец.
– Прости, отец, - испуганно встрепенулся Скил.
– Да покарает меня Высочайший.
– Прорицатель в Городе?
– Нет, отец. Меньше часа назад он был за стеной, у стойл Гитреза.
– Поторопись. Как только он войдет в Город, облейте его собачьей кровью.
– Исполню, отец.
Скил поспешил прочь от затаенного гнева "отца" фиаса. Он быстрым шагом, почти бегом, прошел Алтарную до Западных ворот и поднялся на башню. Человек в войлочной шапке оставался на месте.
– Ты не потерял его?
– спросил Скил.
– Нет, но вот-вот потеряю, - ответил человек в войлочной шапке.
– Он у дальней пристани. Там...
– он вытянул вперед руку.
– Левее лавки колесника. Видишь двух быков и повозку? Рядом... Вот садится на коня...
Скил сощурился, вглядываясь в сторону пристани: далекие предметы таяли в белесой, предвечерней дымке.
– Где?.. И быки не больше мух.
– Скил завистливо усмехнулся.
– Моему шакальему глазу далеко до твоего, ястребиного.
Эвмар коротко оглянулся в сторону Города.
"Новая голова отросла у Гидры", - подумал он, ощутив на себе еще один далекий, злобный взгляд.
Он тронул коня.
Тихая степь с густым полынным духом потянулась навстречу, и чем ниже опускались сумерки, тем сильнее он становился, будто не от земли, а с темнеющих высот сходил этот скорбный аромат.
Покой, самое редкое в жизни Эвмара, простерся вдруг в его душе, но, подобно тому, замерцавшему вдалеке тревожному огоньку, на свет которого он теперь держал путь, в глубине покоя мерцало тревожное чувство: разве может быть тепло душе эллина в варварской степи, разве может быть эллину покойно в ней, как дома?..
"О великий Аполлон, - тяжело вздохнул Эвмар.
– Кто превратил Город в лесху перед входом в Аид?.. И он живет, и ему живется совсем неплохо... Кто осудит его душу?"
Огонек приближался, обозначив собой вершину пологого холма. И рядом с огнем Эвмар различил вскоре очертания вонзенного в землю огромного меча.
Словно холодный ветер, дохнул с холма навстречу страх: там, на вершине у огня, против сарматского меча, на треть воткнутого в землю, недвижно стояла Азелек. В длинных одеждах из светлых, железного оттенка кож, с руками, поднятыми ко лбу, и разведенными в стороны локтями, она сама напоминала своей фигурой сарматский меч. Ее волосы, крашенные алой охрой, казались у огня другим, кровавым пламенем.
Вкруг алтаря, на воловьих шкурах, опустившись ниц, застыли воины в катафрактах.
"Она заклинает демонов войны... Моя дочь поднимет оружие.
– Эвмар с трудом унял прилив озноба.
– Зачем суждено ей родиться не в Афинах?"