Собаки и олигархи
Шрифт:
После всех писем, что мы друг другу написали, мы уже прилично знали друг о друге и даже вполне могли были быть друзьями, но мы виделись лишь во второй раз после того первого, когда общались от силы минут десять. Сначала мы пошли к Лене домой, где меня познакомили с Лениным младшим братом, Лениной бабушкой и Лениными родителями. Своей комнаты у Лены не было, и в полшестого, когда все правила приличия были соблюдены, мы пошли погулять в парк, где долго ходили, разговаривая взахлёб – нам столько нужно было друг другу рассказать. Не помню, сколько мы так гуляли в тот чуть прохладный декабрьский, но совсем не зимний вечер, мы даже не решались взяться за руки, пока не присели за деревянный стол, посидели так немного и пересели выше на сам стол, ногами на скамейку. Мы продолжали разговаривать, перебивая друг друга, и вдруг одновременно замолчали. Мы оба почувствовали это, и я спросил Лену: «Можно тебя поцеловать?» Лена посмотрела
Не стану утверждать, будто тот поцелуй запомнился мне чем-то особенным. Это был первый поцелуй в моей жизни, и он был сам по себе прекрасен, но позже я научился целоваться намного лучше и получать от этого гораздо больше удовольствия. В тот вечер мы долго сидели, целуясь, рискуя потерять равновесие и упасть со стола. Моя рука нащупала путь между пуговицами ее куртки, проскользнула под задравшимся свитерком к мягкости ее теплого живота и не успокоилась до тех пор, пока, передвинувшись от живота вверх, преодолев препятствие туго сидевшего лифчика, не обняла упругую округлость ее груди, ощущая на ладони выпуклость ее возбужденного соска. Не помню, кто из нас расстегнул Ленин лифчик, пока я рукой гладил ее грудь, – время для меня остановилось. Не знаю, как далеко мы могли бы зайти в тот вечер, если бы не задохнулись в поцелуе и не потеряли равновесие – нам пришлось оторваться друг от друга на мгновение, чтобы не упасть со стола и отдышаться. Лена подняла мою руку и, взглянув на часы, удивленно сказала, что до последнего автобуса в Ашдод осталось меньше часа, а нам еще надо зайти к ним домой и попрощаться с ее родителями. Я сопротивлялся, говорил, что дойду до Ашдода пешком, говорил, что буду ночевать на вокзале… Но Лена уже встала со стола и привела себя в порядок. Задумчивые и грустные, мы зашли к ней домой, где я попрощался с ее родителями, и мы успели к автобусу за пять минут до отъезда. Впоследствии я еще много раз расставался с девушками, но так за всю жизнь и не привык к этому.
В Ашдод я приехал поздно, скорее грустный, чем довольный, и проигнорировал все вопросы, которые мне задавали. Помню, я даже отказался смотреть эротический фильм по пиратскому кабельному телевидению, который друг моего отца включил специально, чтобы меня развлечь. С Леной мы договорились продолжать переписываться и встретиться при первой возможности, но когда такая возможность представится, мы не знали. Для этого мне нужны были хотя бы карманные деньги, которых родители не могли мне тогда давать. Лена писала мне. Писала, как она поехала с ребятами с курса в Эйлат, писала про Вадика, который пытается за ней ухаживать (я ревновал), прислала мне письмо, которое заканчивалось оттиском ее напомаженных ярко-красных губ, прислала фотографию с экскурсии в Иерусалим, а потом фотографию, где она с ребятами в маскараде на Пурим, сама в матросской тельняшке, вся прикольно раскрашенная. В последнем письме, ближе к лету, Лена написала мне, что Вадик предложил ей выйти за него замуж. Что она ответила, не написала. К письму было приложено еще одно фото Лены – не очень удачная паспортная фотография, все ее лицо по-незнакомому серьезное в веснушках. Я помнил Лену намного красивее. То ли из-за этой фотографии, то ли из-за того, что я ревновал и ничего не мог Лене предложить, я долго не отвечал на ее письмо, а она больше не написала мне. В августе того года я послал Лене последнее письмо с предложением встретиться, но оно вернулось: адресат сменил адрес…
Обрезание: семь раз отмерь, один отрежь!
В свою защиту сразу скажу, что очень хотел быть таким же, как все. Мне, конечно же, не говорили, что он может не понравиться таким моей девушке, когда у меня будет моя девушка, но мне, да, говорили, что будет тогда, когда я пойду в армию или просто окажусь в душе с другими кошерными израильтянами, пугая, что мне будет стыдно. Еще мне говорили, правда, не с таким апломбом, как про армию, что это гигиенично и вовсю практикуется в Америке даже представителями других национальностей. Ну и, естественно, меня пугали, что в таком виде я не смогу жениться на кошерной еврейке в рабануте. Но, собственно, долго уговаривать меня не было необходимости – в шестнадцать с половиной лет после двух месяцев пребывания в Израиле я отчаянно хотел во всем соответствовать и походить на своих новых соотечественников.
Итак, заручившись моим согласием, моя тетя, работавшая на административной должности в больнице «Сорока» в Беэр-Шеве, записала меня на операцию, которая автоматически снимает три
В январе 1990 года для новоприбывших необрезанных, наподобие меня, вернувшихся в лоно еврейского народа с лишним, хоть и естественным, кожным покровом на причинном месте, уже была продумана процедура обкошеривания. Чтобы сделать обрезание в возрасте, который не соответствует догмам, прописанным в Торе, желающему нужно было заранее записаться в очередь, так как кандидатов из новоприбывших необрезанных было очень много. В день операции в больнице «Сорока» было двадцать или больше счастливых и не очень пациентов, с нетерпением ожидающих избавления от крайней плоти и приобщения к нации. Многие из более пессимистичных пациентов были старше меня, в возрасте, когда крайняя плоть уже была испытана и опробована в контакте с представительницами противоположного (надеюсь) пола, так что они наяву понимали, что они могут потерять, и шли на это осознанно, в то время как я представлял себе это только теоретически.
Меня поместили в больничную палату, полную пациентов, обреченных на обрезание, и выдали голубенький халатик с эмблемой больницы «Сорока», который надевался задом наперед и у которого был характерный разрез сзади. По требованию персонала я стал надевать халатик на голое тело, но обнаружилось, что он коротковат для моего роста. Разрез начинался от самой поясницы и шел вниз, и это свело на нет последние остатки уверенности в себе. Через час-полтора меня позвали в операционную, и я посеменил (то есть мелкими шагами прошел) туда, придерживая полы халата сзади и постоянно оглядываясь.
Обрезание в больнице юношам делали тогда под общим наркозом. Я слышал много рассказов о красивых медсестрах, присутствовавших при процессе, историй о конфузах у почему-то возбужденных этими медсестрами пациентов, но рассказы эти явно сочинялись под впечатлением от немецких порнофильмов. Для общего понимания могу сказать, что в ситуации, когда он начинает понимать, что к нему скоро притронется ледяной скальпель, его уже не поднимет ни медсестра с бюстом Памелы Андерсон и губами Анджелины Джоли, ни домкрат, ни богиня любви. Но медсестра в операционной все-таки присутствовала, и когда я задрал полы халатика, конфуза мне было не избежать, хоть и по другой причине – в предчувствии скальпеля мой самостоятельный друг скукожился до постыдных микроразмеров, которых нельзя достичь, даже окунувшись летом в холодную четырнадцатиградусную воду Черного моря. Уже овеянный Морфеем, в течение нескольких минут я серьезно опасался, что им либо понадобится отдельное хирургическое вмешательство, чтобы вытащить его из убежища, либо как минимум понадобится микроскоп, чтобы ту самую крайную плоть отделить… Как всегда бывает во время нервного ожидания операции, вскоре эти опасения сменились другим, еще более страшным – что будет, если они начнут резать еще до того, как я усну.
Пока засыпал, я все-таки решил уточнить у хирурга и лишний раз убедиться, что разрез халатика сзади точно ни на что не намекает и моя девственная попа может оставаться спокойной. Понимаю только сейчас, что с моим девственным на тот момент ивритом (только несколько месяцев в стране) и уже под действием наркоза я не вполне точно мог передать врачу мои опасения, и он мог воспринять мои слова не как опасение, а как призыв к действию… Но врач был с кипой и слишком кошерный для этого, а анестезиолог вроде понимала по-русски, и только теперь мне понятно, почему они так ржали.
Процесс медицинского вмешательства занял всего несколько минут, которые я, посапывая, проспал. Уже через пятнадцать минут я очнулся на больничной койке без крайней плоти. В полуобморочном состоянии я приподнял одеяло и внизу увидел очень много бинтов. Бинты я решил не трогать. Через пару часов меня уже выписывали, сперва объяснив, как надо себя там подмывать, а еще что-то про швы и про экстренные ситуации. Проблемы еще не начались, а мне хотелось только как можно быстрее уйти из больницы.