Собор
Шрифт:
— Нет, девочка, там не темно. Там горят и лучинки, и свечки, и даже луна, если надо. А входят туда через печную трубу. Не входят, а влетают на метле.
— Ой, как славно! — восхитилась Елена, болтая ножками в синих шелковых туфельках. — Август Августович, а вы можете построить такую избушку?
— Нет, Аленушка, я не могу.
— И Андрей Иванович не может? Ну, конечно, раз вы не можете!
Андрей Иванович Штакеншнейдер в последнее время был частым гостем особнячка на Мойке, и Елена его обожала.
— Такие избушки строят только сказочники, а мы с Андреем
— Гуляет. Вы же не сказали, что днем зайдете. Послать за нею?
— Нет, я тут же и уйду. Дел много. Сегодня еще одну красавицу привезли.
— Ну и красавицы у вас! — Анна махнула рукой. — По скольку они весят-то?
— По шестьдесят семь тонн, но зато какие стройные, изящные — смотреть приятно.
Речь шла о гранитных колоннах, которым предстояло встать вокруг высокого барабана Исаакиева купола. Для их установки уже была сооружена верхняя строительная площадка — громадных размеров деревянный настил над могучими стенами и сводами, достроенными всего год назад. При строительстве барабана Монферран повторил свой старый прием: начал с установки колонн на возвышенном цоколе, а потом уже между ними собирался ставить стены. Для подъема колонн снизу, внутри здания, были воздвигнуты специальные крутые настилы, а наверху стояли такие же, только поменьше, разборные леса, как те, с помощью которых ставились когда-то громадные колонны портиков. Системы подъемных блоков, катков-тележек были разработаны архитектором с особой тщательностью. Операция подъема была сложна, и небезопасна: угол наклона настилов составлял около шестидесяти пяти градусов. Начать установку Огюст собирался в первых числах ноября, а сейчас, в конце сентября, завершалась их доставка из Пютерлакса, и если первые «красавицы» уже лежали отполированные, готовые к установке, то последним еще предстояло пройти через руки умельцев-каменотесов.
— Анна, скажи, пожалуйста, кухарке, чтобы сварила мне чашку кофе! — с этими словами Огюст, взяв с крышки фортепиано пачку газет, вышел из гостиной и направился к своему кабинету.
— Август Августович! — тут же опять подкатилась под ноги Огюсту Елена (в кресле ей уже не сиделось). — Август Августович, а мой батюшка говорил мне, что господин Пушкин, который эту книжку про избушку написал, что он — самый великий русский поэт. Это правда?
Монферран улыбнулся:
— Раз отец тебе говорит, то правда, конечно.
— А вы тоже так думаете?
Вопросы Елена любила задавать один за другим и задавала их по-сократовски обстоятельно.
— Я думаю так, Елена, — ответил Огюст, наклонившись к ней. — Но только я ведь его почти не читал. Я не могу читать стихов по-русски, увы. Язык плохо знаю.
— Плохо?! Вы?! — изумилась Елена. — Да вы же и ругаться умеете лучше кучера Яшки! Я вчера слышала!
Огюст покраснел и опасливо покосился в ту сторону, куда ушла Анна.
— Тьфу ты, ч… Я хочу сказать, нечего слушать все подряд!
Он опять сделал шаг в сторону кабинета, но маленькая болтушка
— Август Августович, постойте! Еще минутку! Мне батюшка говорил, что вы видели Пушкина. Вы его взаправду видели?
Монферран вдруг нахмурился.
— Видел. Один раз, случайно.
— А он красивый? То есть был красивый, да?
— Очень. Слушай, пусти меня, Елена, дай хоть двадцать минут отдохнуть. Я же с ног падаю, а тебе этого не понять…
Он действительно очень устал, но разговор прервал не поэтому. Слова девочки вызвали в нем тяжкое, смутное воспоминание.
Это приключилось в конце прошедшего года, перед самым-самым Рождеством.
Огюст уже поздним вечером возвращался от кого-то из своих знакомых, довольный новым приобретением: знакомый согласился продать ему редкую греческую камею, без сомнения, подлинную, доставшуюся ему по наследству и совершенно для него бесполезную.
По дороге, прежде чем сворачивать с Невского проспекта на Малую Морскую, архитектор решил вдруг зайти в кондитерскую Вольфа и Беранже выпить кофе. Иногда, очень-очень редко, его тянуло посидеть среди незнакомых ему людей, краем уха послушать их праздную болтовню.
Людей в кондитерской было немного. Архитектор присел возле окна, заказал себе кофе и незаметно обежал взглядом зал. Никого из знакомых он здесь не приметил. В углу слева от него за сдвинутыми столами сидела компания шумно беседующих людей, судя по всему литераторов. Они говорили так быстро, так часто перебивали друг друга, что в их споре Огюсту не удалось понять ни слова, к чему он, правда, и не стремился. Справа восседали какие-то две дамы: немолодая, одетая пышно, но не без вкуса, и вторая — лет тридцати, в мехах и изумрудах, по виду, впрочем, фальшивых. С ними сидели двое щеголеватых молодых людей. Говорили они все по-французски о каких-то пустяках, и болтовня их заставила Огюста невольно улыбнуться: он подумал, как пуста должна быть жизнь людей которые, собравшись вчетвером, не могли найти, что сказать друг другу интересного…
За сдвоенными столами послышались смех, какие-то шутки, затем литераторы (в большинстве своем это были молодые люди) опять быстро и наперебой о чем-то заговорили. Потом будто приутихли, и вдруг один из них резко встал из-за стола (это Огюст заметил краем глаза, обернувшись, когда ему подавали кофе).
— Увольте, господа, но об этом я с вами говорить не стану! — произнес вставший и, взяв со стола свою чашечку, отошел к окну.
— Полноте обижаться! — воскликнул другой.
В это самое время одна из сидевших справа дам вдруг поднесла к лицу лорнет, устремив его прямо на Огюста, и воскликнула:
— Ах, какая неожиданная встреча! Ведь это же мсье де Монферран, знаменитый архитектор!
«Ба! Что за бесцеремонность!» — подумал Огюст.
А дама между тем встала и подскочила к его столику, тем самым вынудив встать и его.
— Мсье, добрый вечер! Право… Как приятно. Вы меня не узнали?
— Увы! — стараясь не показать своего раздражения, развел руками Огюст. — Быть может, память моя стала хуже, мадам, но…