Собор
Шрифт:
Вопли не прекращались, и главный, задрав голову, что есть силы крикнул:
— Эй, что у вас там такое?
Сверху не ответили. Тогда Монферран бросился через зал к северному ризалиту [66] и по винтовой лестнице бегом поднялся наверх.
Когда, задыхаясь, он вступил на крышу, ему открылось обычное в таких случаях зрелище. Кучка рабочих сгрудилась возле кого-то, лежащего плашмя у основания барабана.
«С лесов упал!» — мелькнула у главного болезненная
66
Ризалит — выступ на стене здания. У Исаакиевского собора четыре ризалита несут четыре небольшие колокольни, внутри северо-западного и юго-восточного ризалитов проходят винтовые лестницы на крышу здания.
Однако рабочие уж слишком громко ахали и причитали. Кто-то даже, не стесняясь, плакал. Это было уже из ряда вон.
Огюст подошел ближе, отстранил кого-то из рабочих, протиснулся к центру их кружка, готовясь увидеть страшное, обычным тоном отдать обычные распоряжения и, отвернувшись, уйти.
Однако, увидев то, что сначала скрывали от него потные спины людей, главный архитектор вдруг вскрикнул и отшатнулся. На медных листах крыши, разбросав тонкие руки, лежал… мальчик лет одиннадцати-двенадцати.
— Что это значит?! — Монферран внезапно охрип. — Что… Кто это?!
Один из рабочих обернулся. Его лицо было в слезах.
— Егорка это. Демин. Кондрата Демина сынок. Он, Кондратка-то, бобыль был, никого семейства, так он, как на работу сюда приехал, и Егорку с собой взял: девать-то некуда. На одних нарах, сердешные, спали в бараке… А потом Кондрата на прошлом месяцу брусом убило, ну и остался Егор один. Кормили мы его помаленьку. А тут полез на леса, чертенок, да и упал. И вот мертвенький лежит.
— Как же вы пустили его туда, мерзавцы?! — закричал главный.
— Сам ты мерзавец, сучья рожа! — раздался вдруг резкий возглас.
Огюст вздрогнул. Рабочий в синей рубахе, стоявший на коленях возле мертвого мальчика, вскинул голову, и главный увидел изуродованное оспой лицо резчика Павла Лажечникова. Его бледно-голубые глаза излучали такую дикую ярость, что Монферрану захотелось отступить, и он едва удержался.
— Что уставился, скотина иноземная?! — взревел Лажечников. — Ишь ты, морду себе наел, душегубец! Сколько уж людей-то перегробил тут? Вот и дитя невинное загубил!
— Замолчи, Пашка! С ума свихнулся?! — закричали с разных сторон рабочие.
— Замолчите вы сами, холопы! — Павел вскочил на ноги и встал против главного архитектора, сверху вниз вперив в него взгляд. — Знает он, небось, как вы тут живете, как гниете по баракам, как хребты себе ломаете, как, словно мухи, дохнете! Ему ордена вешают, а вам могилы роют! Что уставился на меня, шваль французская? Али не понимаешь, чего говорю?
— Понимаю, — твердо сказал Монферран. — Продолжайте.
— Дурак ты, Пашка! Он-то при чем? —
— На другом месте нас нет! — заорал Павел. — Я вижу, что тут делается! Плевать им всем на вас, а ему — в первую голову! Что молчишь, француз? Я вру?
Монферран перевел дыхание.
— Врешь. Но в этом, — он глазами указал на мальчика, — в этом виноват я. Я должен был знать…
Движением плеча он скинул с себя плащ, подошел к Егорке, тихо прикрыл его маленькое тельце, закрыл растрепанные светлые кудри. Затем вытащил из кармана бумажник, из него извлек несколько кредиток и вложил их в руку того рабочего, который рассказал ему о Егорке.
— Похороните, — тихо сказал он и, повернувшись, пошел к лестнице.
Никуда не заходя, он вернулся домой.
Алексей встретил его на лестнице и сразу догадался, что приключилась беда. Без единого слова он последовал за Монферраном до двери его кабинета, но на пороге Огюст обернулся и, сверкнув глазами, резко сказал:
— Не ходи за мной! Оставь меня сейчас!
Алексей покорно отступил, но в это время в конце коридора появилась Элиза и крикнула:
— Анри, постой, не запирайся!
Верный слуга облегченно вздохнул и тут же исчез.
Оказавшись вдвоем с Элизой, Монферран несколько раз прошелся по кабинету, потом остановился и, помолчав, сказал:
— Лиз, я хочу подать в отставку.
Она посмотрела на него не с изумлением, но с тревогой:
— Это всерьез? Ты ведь уже дважды пытался подать в отставку.
Он вспылил:
— Да, пытался! Дурака валял! Но сейчас я хочу уйти, и я действительно уйду.
— Что же сегодня случилось? — тихо спросила Элиза.
— Ничего! — крикнул он. — Ничего! Песчинка упала, букашка умерла! Это ничего не значит! Горы рушатся, народы гибнут… Господь знает: каждому свое… Но я не бог, и я не могу! Я тоже песчинка, букашка… Еще десять лет назад, когда была холера, я подумал: кто я, чтобы распоряжаться жизнями стольких людей? И вот теперь… Ах, если бы ты видела! Что я говорю? Слава богу, что не видела. Ребенок погиб, Лиз, понимаешь, ребенок!
— Какой ребенок? Как он попал туда? Расскажи!
Он рассказал ей все, что случилось, упомянул о злобных словах Павла Лажечникова. Элиза покачала головой:
— Бедные, бедные люди… Жестокие от горя.
— Это они-то жестокие? — Огюст рассмеялся. — Они невыносимо покорны всему… Бунт этого богатыря, в сущности, жалок… Но он прав! Прав! Двадцать с лишним лет я стараюсь не замечать: гнилых бараков Пютерлакса, трехэтажных нар здесь, единственной койки в больнице на две с половиной тысячи человек рабочих, из которых заболевает и калечится каждый шестой… А смерть шестидесяти позолотчиков?! Они отравились ртутью и умирали в муках… Ты понимаешь, Лиз, шестьдесят человек умерли почти на глазах моих, а я дал им умереть!!!