Собрание сочинений (Том 2)
Шрифт:
Теперь я сделаю то, о чем думал раньше, но чего не сделал. Я возьму горсть земли там и привезу ее сюда - к этому дубу.
* * *
И вот я привез эту землю. Не горсть, а целлофановый пакет с землей и лентами цветов флагов - румынского и нашего. Ленты и весомость пакета спасли меня при переезде границы в Унгенах: я не знал, что по каким-то суровым международным законам нельзя перевозить через границу фрукты, овощи, цветы и даже землю с могилы друга.
Землю я бросил к нашему подмосковному дубку, а ленты румынского и советского флагов оставил на стене в нашей московской квартире.
Тут
Дядя Миша, почти трезвый, видно не помнящий даже о дубе стоеросовом, был предельно вежлив и, я бы даже сказал, ласков.
– Опять из-за границы? Понимаю, понимаю...
– Ну, как там в Румынии? Как? Где побывали?
– Понимаю, понимаю, а в Яссах-то где?
Я что-то отвечал дяде Мише, он поддакивал, и наконец я рассказал почти ради шутки, с каким трудом провез через границу целлофановый пакет с землей...
Дядя Миша вдруг изменился в лице.
– И куда же ее, землю?
– перебил меня он.
– Да дубок у меня есть, в сорок шестом посадил в деревне, или, как говорят, на даче. Тут под Москвой, в Перекрестине. Слышали? Двадцать три километра...
– Двадцать три километра, говоришь?.. А тысячу двадцать три не помнишь?
Я не узнал его. Не потому, что он перешел на "ты".
– Яссы не помнишь? Что после нас Ясско-Кишиневской операцией назвали? Седьмым сталинским ударом? Не помнишь? И батальон наш гвардейский забыл?
– Помню, как же не...
– пробормотал я.
Теперь я все вспомнил. И дядю Мишу - тогдашнего...
– Слушай, прошу тебя! Умоляю, если хочешь...
– попросил дядя Миша. И не сердись, ради Христа, за дуб этот стоеросовый, за все. Ты - я все понимаю, я... Отвези меня к дубку этому, где земля с его могилы.
Да, тут я все вспомнил. Покраснев, вспомнил. Сорок четвертый. Три километра от Ясс. Там сейчас дубок. Там мы тогда хоронили Колю Невзорова. Николая Михайловича Невзорова - сына дяди Миши, солдата, моего друга. И дядя Миша, сам солдат нашего хозвзвода, который был в сорок четвертом тоже молод, хоронил вместе со мной своего сына. Я же знал его, знал. А встретив через тринадцать лет в этом дворе, не узнал и не вспомнил. А он...
Эх, дуб, дубок...
Дуб стоеросовый! Да, этого нет у Даля.
– Дядя Миша!
Вот как бывает. А память должна быть памятью. Ее нельзя додумывать и домысливать, как мемуары. И забывать нельзя! И изменять ей - памяти!
Я обнял дядю Мишу:
– Ничего не говорите! Прошу! Ничего!
ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ СЛОН
Обычно рассказы начинаются с конкретного действия. Например: "В небе светило солнце", или: "Это случилось в полдень", или: "Время клонилось к вечеру", или: "Над городом спустилась ночь". Могут быть и несколько иные варианты начала: "...а может быть, это были всего лишь маленькие звукоуловители, напряженно повернутые в мировое пространство, к источнику колебаний, недоступных для человеческого уха..." или, как у меня: "В небе светило солнце. А Владик Хвостиков имел некоторое отношение к отряду хоботных..."
Но, увы, мне сейчас придется начать этот рассказ не с действия, а с рассказа о самом рассказе.
Я придумал рассказ. Придумал
Когда рассказ был написан, я, как обычно, прочитал его самому моему близкому и дорогому мне старшему редактору.
Не знаю, что сказала бы просто жена, но жена - старший редактор сказала так:
– Мне не нравится...
– Почему?
– Слишком большой...
– Но и слон - большой!
– Слон твой, дорогой товарищ, слон действительно большой, но это рассказ не для детей. "Для взрослых" - это правильно.
– Почему не для детей?
– Потому, что ты ругаешь педагогов - раз, пишешь о любви и о других проблемах - два, наконец, у тебя все люди глупее слона.
– Но и слон наш, хороший, советский, в Московском зоопарке родился...
– Это не имеет значения!
– Рассказ-сказка!
– Этого не поймут! Поймут буквально. И дети...
– Дети, кстати, тоже как-то оценивают своих учителей.
– Оценивают, по книжкам для детей...
Я заново переписал рассказ "Дорогой товарищ слон", переписал серьезно, убрав слово "сказка".
Вот он - этот рассказ.
* * *
Итак, в небе все же светило солнце.
А Владик Хвостиков имел некоторое отношение к отряду хоботных.
Заранее прошу не путать эти понятия. Владик действительно состоит в отряде, но не хоботных. Владик состоит в пионерском отряде. Так что отряд хоботных, хотя и имеет кое-какое отношение к Владику, не имеет никакого отношения к пионерскому отряду. А если и имеет, то только то, что Владик и его товарищи по пионерскому отряду изучают среди прочих предметов школьной программы отряд хоботных. Программа эта по зоологии утверждена во всех высоких учреждениях, в частности в Министерстве просвещения, в Академии педагогических наук и всюду. Утверждена не как-нибудь, а с привлечением широкой общественности, включая комсомольскую и писательскую, и потому не подлежит пересмотру. До тех пор, пока сами авторы этой программы не посчитают нужным пересмотреть ее. Как, впрочем, и учебники по зоологии.
Но это все присказка, а главное, конечно, пока - Владик, о котором следует кое-что сообщить, ибо имя его уже названо.
Так вот о нем.
Владимир Николаевич Хвостиков, он же Владик, как его называют дома, во дворе и в классе, он же Владимир, когда мама и папа сердятся, он же в прошлом Вовочка, Вовик, Вовсик, Вовуленька, Вовульчик, Вовусюточка, как его по-разному величали в далекие дошкольные годы родители и две бабушки плюс один дедушка, как обычно, отдыхал на очередном уроке.
Ученик Н-ского класса "А" Н-ской московской школы Владик Хвостиков действительно отдыхал на уроках. Думал, мечтал и отдыхал. Отдыхал, мечтал и думал. Ему завидовали все одноклассники, и он отлично понимал причины их зависти. Все поражались его мужеству, выдержке и терпению. Отличники и двоечники волновались на каждом уроке. Отличники - как отличники. Двоечники - как двоечники. Двоечники волновались, конечно, за себя. Только за себя. Отличники - нет же, они поразительные люди!
– волновались за себя, за честь класса, школы и всей советской педагогики. Как бы не подвести кого-нибудь!