Есть на свете тяжелые грешники,Но не все они будут в аду.Это было в московской губернии,В девятьсот двадцать первом году.Комиссаром был Павел Синельников,Из рабочих или моряков.К стенке сотнями ставил. С крестьянамиБыл, как зверь, молчалив и суров.Раз пришла в канцелярию женщинаС изможденным, восточным лицомИ с глазами огромными, темными.Был давно уже кончен прием.Комиссар был склонен над бумагами.«Что вам надо, гражданка?» Но вдругЗамолчал. И лицо его бледноеОтразило восторг и испуг.Здесь рассказу конец. Но на севереПавла видели с месяц назад.Монастырь там стоит среди озера,Волны ходят и сосны шумят.Там, навеки в монашеском звании,Чуть
живой от вериг и поста,О себе, о России, о ЛенинеОн без отдыха молит Христа.
«О чем жалеть душе моей? Она…»
О чем жалеть душе моей? ОнаОбветрилась, обсохла, посветлела.Ей видятся другие времена,Ей до прошедшего – какое дело!Пойдем со мной в далекий путь, мой друг,По городам, пустыням, пепелищам.Мне стало незнакомо все вокруг.Мне очень холодно. Тепла поищем.
«Единственное, что люблю я – сон…»
Единственное, что люблю я – сон.Какая сладость, тишина какая!Колоколов чуть слышный перезвон,Мгла неподвижная, вся голубая…О, если б можно было твердо знать,Что жизнь – одна и что второй не будет,Что в вечности мы будем вечно спать,Что никогда никто нас не разбудит.
«Рассвет. Еще глоток вина…»
Рассвет. Еще глоток вина,Последний, – чтобы захлебнуться…Пустая улица, весна.Не знаю, как домой вернуться.О чем со мной ты говоришь?Мой милый друг, я засыпаю.Сиянье звезд. Лесная тишь.Мой лучший друг, я умираю.Пойдем со мной, пойдем ко мне,Печально, хмуро, одиноко«Топить отчаянье в вине»,Как где-то сказано у Блока.
««О, сердце разрывается на части…»
«О, сердце разрывается на частиОт нежности… О да, я жизнь любил,Не меряя, не утоляя страсти– Но к тридцати годам нет больше сил.»И наклонясь с усмешкой над поэтом,Ему хирург неведомый тогдаРазрежет грудь усталую ланцетомИ вместо сердца даст осколок льда.
«Со всею искренностью говорю…»
Со всею искренностью говорю,С печалью, заменяющей мне веру…За призраки я отдал жизнь свою,Не следуй моему примеру.Настанет день… Устало взглянешь тыНа небо, в чудотворный час заката.Исчезнут обманувшие мечты,Настанет долгая за них расплата.Не думай противостоять судьбе,Негодовать, упорствовать, томиться…Нет выбора – исход один тебе,Один, единственный: перекреститься.
«Нам суждено бездомничать и лгать…»
Нам суждено бездомничать и лгать,Искать дурных знакомств, играть нечисто,Нам слаще райской музыки внимать —Два пальца в рот! – разбойничьему свисту.Да, мы бродяги или шулера,Враги законам, принципам, основам.Так жили мы и так умрем. Пора!Никто ведь и не вспомнит добрым словом.И все-таки, не знаю почему,Но твердо верю, – о, не сомневаюсь! —Что вечное блаженство я примуИ ни в каких ошибках не раскаюсь.
«…»
– – —«Кутырина просит…» – «Послать ее к черту».(Здесь черт для приличья: известно, куда).Хватается в страхе Седых за аорту,Трясется и Ляля, бледна и худа.Один Калишевич спокоен и ясен(На Ратнера, впрочем, взирая, как тигр).Подвал продиктован, обед был прекрасен.Каких вам еще наслаждений и игр?Неслышно является Игорь Демидов,Ласкателен, вкрадчив, как весь на шелку(В сей комнате много он видывал видов).«Абрамыч, отец… я спущусь… кофейку».Отец что-то буркнул в ответ, и ДемидовК Дюпону идет, чтоб решать мо-круазе.Кто был предпоследним в роду Хасанидов,Как звали своячениц Жоржа Бизе?Августа Филипповна входит в экстазе.«Газеты достать абсолютно нельзя,Весь город кричит о каком-то рассказе…Кто автор? – Звоню. Разумеется – я».Влетает, как ветер, как свет, как свобода,Порывист, заносчив, рассеян, речист,Ну, тот… с фельетонами в честь огорода…Не то огородник, не то анархист.Преемник Кропоткина, только пожиже,Зовущий бороться, как звал в старину.(А в сущности, что ему делать в Париже,Студенту российскому Осоргину?)За ним, прикрывая застенчиво шею,Имея
для каждого свой комплимент,Знакомый Парижу, известный Бродвею,К тому же и нобелевский конкурент,Вы поняли – Марк Александрыч Алданов,Читательской массы последний кумир(здесь две глупые строчки, которые пропускаю)Владимир Андреич, уходите? Снова?(Тот в банк, в типографию – тысяча дел.)«Сто франков до Пятницы… честное слово!..Не слушает… не дал… исчез… улетел.Ступницкий не в духе, дерзить начал Колька.Единственный выход – пойти к Сарачу.Сарач только спросит: «прикажете сколько?»,И в книжку запишет, придвинув свечу.Чуть Вера Васильевна выпорхнет в двери,Сейчас же и Шальнев в ту самую дверь.Была Клеопатра. Была Кавальери.По Шальневу Верино царство теперь.Судьбой к телефону приставлен Ладинский,Всему человечеству видно назло:Он – гений, он – Пушкин, он – бард исполинский,А тут не угодно ль – алло да алло!На свежий товар негодует Эразмус.С «коровой», с капустой лежат пирожки.«А были б микробы-с, а были б миазмы-с,Так все расхватали бы вмиг дурачки!»К унынью клиентов из пишущей братииБлуждает Кобецкий, повесивши нос.«Формация кризиса… при супрематииАмерики… труден научный прогноз».Прогнозы для Волкова менее трудны:Два франка внести в прошлогодний баланс,Подклеить в уборной подгнившее судно,Трясти бородою при слове «аванс».Пора наконец перейти к Кулишеру,Но тут я сдаюсь и бросаю перо.Тут Гоголю место, Шекспиру, Гомеру,Тут нужен бы гений – c’est un numero!<1930?>
Стихи в альбом
Я верности тебе не обещаю.Что значит верность? – Звук пустой.Изменит ум, изменит сердце, – знаю.На том и помирись со мной.Но все-таки я обещаю вечноБеречь те робкие мечтыИ нежность ту, которую, конечно,Не сбережешь и часу ты.
«Как ни скрывай, как ни обманывай…»
Как ни скрывай, как ни обманывай,Вне конкурса – стихи Присмановой,А Гингер – лучший наш стилист,Хотя и худший покерист.31 марта 48
«Сегодня был обед у Бахраха…»
Сегодня был обед у Бахраха.Роскошный стол. Чудесная квартира.Здесь собраны на удивленье мираКовры, фарфор, брильянты и меха.Но где ж котлеты, пирожки, уха?Нет, нет, молчу… Средь мюнхенского пираЗабыть должна о грубой кухне лира,Остаться к эмигрантщине глуха.Изящный смех, живые разговоры,О станции и о знакомых споры,Червинских шуток изощренный яд,Хозяйки чистый и лучистый взгляд…Kufsteiner Platz – «нет в мире лучше края»,Скажу я с Грибоедовым, кончая.
«Остров был дальше, чем нам показалось…»
Остров был дальше, чем нам показалось.Зеркало озера, призрачный снег,С неба снежинки… ну самая малость…Лишь обещаньем заоблачных нег.С неба снежинки… а впрочем, какомуЛетом и снегу небесному быть?В памяти только… сквозь сонную дрему…Воображение… к ниточке нить.Остров и снег. Не в России, а где-то,Близко глядеть, а грести – далеко.Было слепое и белое лето,Небо, как выцветшее молоко.Что ж, вспоминай, это все, что осталось,И утешения лучшего нет.С неба снежинки, сомнения, жалость,За морем где-то, за тысячи лет.
«Был вечер на пятой неделе…»
Был вечер на пятой неделеПоста. Было больно в груди.Все жилы тянулись, болели,Предчувствуя жизнь впереди.Был зов золотых колоколен,Был в воздухе звон, а с НевыБыл ветер весенен и волен,И шляпу срывал с головы.И вот, на глухом перекресткеБыл незабываемый взгляд,Короткий, как молния, жесткий,Сухой, будто кольта разряд,Огромный, как небо, и синий,Как небо… Вот, кажется, все.Ни красок, ни зданий, ни линий,Но мертвое сердце мое.Мне было шестнадцать, едва лиСемнадцать… Вот, кажется, все.Ни оторопи, ни печали,Но мертвое сердце мое.Есть память, есть доля скитальцев,Есть книги, стихи, суета,А жизнь… жизнь прошла между пальцевНа пятой неделе поста.
