Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
— Но кто же в таком случае является подстрекателем, если не он? — вопрошает адвокат. — Я знаю его! Я выдаю его с головой правосудию! И снова эффектно пьет воду.
Судьи и прокурор настораживаются, зал притихает, словно перед чем-то таким, что повернет все дело. Лука Лукич шепчет:
— Что ты, милый, не было, не было подстрекателей, что ты удумал?
— Бедность безысходная, бесправие, беззастенчивая эксплуатация — вот подстрекатель! Судите же его судом праведным!
Движение и громкое перешептывание в зале. Улусов мотает головой, словно его хлещут
— Откуда же зародилась мысль, что может и должна принадлежать им большая часть улусовской земли? Отчего затеплилась, подобно лампаде средь глухой ночи, в мрачной душе поселянина надежда, что он не батрак, а настоящий земельный человек? Вы знаете причину. Все началось с древней хартии, в которой крестьяне видели высшее предопределение: им казалось, что эта хартия утверждала их право на землю. В грамоте этой упоминаются какие-то вольные многоземельные Дворики. И вот тяжкодумные крестьянские головы стали напряженно думать, забились сильнее привыкшие надолго замирать сердца…
Ольга Михайловна внимательно слушает адвоката, и усмешка появляется на ее губах всякий раз, как только Лужковский начинает на все лады склонять имя Фрешера. Викентий уже не раз примечал эту усмешку.
— Господа судьи! Откуда же подкралась надежда? Почему при одной мысли, что он сам может стать хозяином земли, крестьянин вдруг преображается, как сказочный богатырь, который до того беспробудно спал? Да потому, что она снится ему, эта земля, потому что и во сне и наяву в нем постоянно живут все те же думы о земле! Да, сон у мужика один и тот же! Ему снится собственная земля!
Петр Сторожев закрывает глаза — и вот перед ним его поля, поля до самого небосклона, и он, их хозяин, шагает по межам, опаляемым солнцем.
— Крестьянину снится, господа, — усердствует адвокат, — что он беспошлинно пашет, пашет до предела сил и натуги и в награду получает одно благо: быть сытым целый год. Вот и весь сон. Сон тяжелый, свинцовый, но и светлый, радостный, от которого никак не отмахнуться!
Андрей Андреевич жадно слушает, рот его открыт. Напряженно слушают Петр и остальные крестьяне. Никита Семенович прикорнул, снится ему что-то веселое-веселое, и хмельная улыбка бродит по его лицу. С неприступно-строгим видом сидит Лука Лукич. Сергей небрежно рассматривает публику, переглядывается с Ольгой Михайловной, подмигивает ей; она отвечает ему понимающей улыбкой.
— Что же мудреного в том, господа, — декламирует между тем Лужковский, — что и этим крестьянам приснилось то же самое? И вот совершилось чудо. Сон вышел в руку! Появилась Грамота, а в ней с титлами писано, что земли в округе — их земли. И это еще не все. Та Грамота вписана в Книгу Печатную, а в ней сказано, что мужик, и никто иной, должен владеть всей землей. Прочитали они эту Грамоту и почувствовали себя хозяевами. Они не имели ровно ничего против того, чтобы попятиться в царствование
Сочувственные улыбки на всех лицах; улыбается состав суда! Даже председательствующий покачивает сухонькой головкой и тихонько смеется, а прокурор старается скрыть улыбку зевками.
— Чья же вина, что горькая действительность заставляет их очнуться в другом столетии? По спинам этих людей шагала история, а они ее проглядели! Господа! Ведь они еще живут в семнадцатом столетии.
Лужковский делает патетическую паузу и вдруг с силой говорит:
— Они проспали три века! С какой же непроходимой тьмой столкнулись мы?
Движение и восторженное перешептывание. Лужковский восклицает:
— Мы судим их в двадцатом веке, а они чувствуют и мыслят, как можно чувствовать и мыслить в веке семнадцатом. Они живут еще при Алексее Михайловиче. Так и судите их по Уложению Тишайшего царя. В этом веление минимальной справедливости. Чинно, степенно готовились они к великому правосудному акту под открытым небом, где вместо зерцала невидимо должен присутствовать сам господь бог…
Торжественная пауза. Глаза председательствующего увлажнены, он наливает воду. Дамы вынимают платки и прижимают их к глазам. Но Лужковский уже готовит новый эффект:
— Какая величественная картина, господа судьи! Площадь под ясным небом, стол, покрытый белой скатертью, на нем хлеб-соль, и тут же их права — древняя Грамота. Все атрибуты социального мира и жажда правосудного решения. Разве в такой обстановке совершается бунт? Чего они хотят? Примирения. Кого они ждут? Тех, кто бы их примирил с Улусовым. Кого же дождались они? Казаков с нагайками. А тот, от кого они больше всего ждали милости, где он? Он расположился перед мирными селами, как бы готовясь к штурму неприятельской крепости.
Смех публики, выкрик Сашеньки: «Позор!..» Председательствующий энергично призывает к порядку. Никита Семенович хохочет. Петр язвительно усмехается. Сергей опять обменивается улыбками с Ольгой Михайловной. Председательствующий звонит изо всех сил. Зал успокаивается.
— Они ждали, — восклицает Лужковский, — чтобы их примирили с помещиками, а дождались позорного наказания! Жаждущих правосудия выпороли! Есть вещи, господа судьи, о которых невозможно говорить хладнокровно. Эта расправа не может не вызвать протеста, негодования и отвращения у каждого честного, прогрессивного человека.
Председательствующий встает и немощным голосом просит адвоката остерегаться подобных суждений. Лужковский, прижав руки к сердцу, дает понять, что он подчиняется судейскому велению.
— Я, может быть, вышел за рамки дозволенного, господа судьи, — покаянно говорит он, — но поглядите на моих подзащитных! Они не взяли ничего чужого, они не нанесли никакого ущерба. За что же, за что же, вопрошают они, их били?
Раздаются всхлипывания, Лужковский этого только и ждал. Чем ближе к концу его речь, тем больше в ней пафоса и рыдающих интонаций, тем больше плачущих в зале.