Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе
Шрифт:
Она умолкает. Музыка делает паузу. Она хочет скрыть свое замешательство, садится в кресло, которое поднимают носильщики.
Хор вступает.
Остаются Гонсало и Себастиан.
Бастиан, милый Бастиан, не сетуй на меня! Взгляни на девушку, и ты не будешь сетовать на меня за то, что я превратил ее в предмет преклонения. Всякие празднества по всякому поводу кажутся мне недостаточными, чтоб проявить мои сокровенные чувства к ней. Как горячо благодарю я судьбу, которая, лишив меня мужского потомства, пресекши древний славный род де Вилла Белла, все же дала мне такую дочь. Да, ее достоинства радуют меня больше, нежели надежда на бесконечное потомство!
Нет, говорю тебе, Гонсало, меня сердечно радует это маленькое торжество. Ибо хоть я и не любитель церемоний, но я и не враг празднеств. Торжественное шествие разряженных людей, стечение народа; ликуют, звонят в колокола; ликуют и стреляют вперемежку: сердце при этом всегда умиляется, и я не сетую на людей за то, что они думают этим почтить святых и даже возвеличить господа.
А мне все мнится, что я не довольно делаю для Клаудины. Как могу я в достаточной мере выразить, что она царица над всеми моими владениями, над всеми моими людьми, надо мной самим… Разве я не должен дать ей почувствовать те качества, которые отличают ее от прочих людей, раз она этого сама не чувствует и как будто не имеет ни малейшего понятия, что ей нет равных в мире? Это спокойствие духа, это внутреннее достоинство, это участие к судьбам других, эта чувствительность ко всему прекрасному и доброму… Не говори, что я отец: я только гляжусь в нее, как в зеркало… Знаешь! Все мои домочадцы, все, что ее окружает, даже завистливые племянницы, и те перед ней склоняются.
Разве у меня нет глаз и сердца? Правда, я смотрю на все не как отец, не как любовник, и все же я понимаю, какая это благодать — быть отцом или поклонником такой девушки. Заметил ли ты, что все торжество, все сегодняшнее великолепие больше смущали ее, нежели радовали? Во всю свою жизнь не видал я более трогательной картины смирения, чем она, во всех своих украшениях. Но и еще был при этом кой-кто, кому уединенная дубрава была бы более по сердцу, чьим чувствам журчание вод и шелест листьев, говорили бы больше, чем трубы и веселое пенье.
Кого ты имеешь в виду?
Педро!
Педро?
Разве это тебя удивляет? Педро, который с тех пор, как впервые увидел Клаудину, отбился от рук, Педро, которого ты, вероятно, раз сто ловил на том, как он озирается по сторонам, потирает руки, мнет шляпу…
Ну, и что же…
Итак, ты должен считать, как и я, что это — партия для твоей дочери… Чему ты улыбаешься?
Всегда-то мы, старики, кого-нибудь сватаем!
Я
Когда я так поглядываю на них, я вспоминаю цветущие дни моей юности, и мне становится хорошо на душе.
Я тоже думаю, что они себя недурно чувствуют за этим занятием. Лишь бы только Педро не забывал при этом о нашем главном деле!
Ему еще не удалось ничего разведать о брате?
Ему-то? Тоже нашелся разведчик! Он так влюблен, что если ты спросишь его, который час, то он не знает, в каком кармане у него часы. Ей-богу, не выбивайся я из сил и не хлопочи, мы бы с места не сдвинулись.
Между нами, Бастиан. Ты что-нибудь разузнал?
Только не говори никому. Если приметы не лгут, то я изловил птичку, за которой мы так страстно гоняемся. Здесь неподалеку он живет весело и припеваючи. Сегодня утром я намекнул об этом Педро, так, полусловами. «Но не будем портить праздника», — сказал я. «Ах, Клаудина!» — вздохнул бедняга из глубины сердца, точно хотел вымолвить: «К черту брата, приди в мои объятья!»
Я наблюдал за девочкой, я заметил зарождающуюся страсть в ее душе: это — такое прелестное зрелище, от которого просто молодеешь!
Ах, если бы мы уже осуществили свой замысел, который имеет такое значение для всего дома Кастельвеккио и от которого зависит отчасти и судьба Педро! Я так часто говорю ему: сеньор, будьте влюблены. Кто вам мешает? Будьте подле Клаудины. Кто вам препятствует? Только не забывайте совсем вашего долга перед самим собой, перед вашим семейством и перед светом. Ты думаешь, помогает?
Как лекарство, не правда ли? Успокойся, Бастиан, не так же ли поступали и мы со своими наставниками?
Нет, друг мой, я не то имел в виду. Неужели мы понапрасну совершили столь далекий путь из Мадрида сюда? Неужели мы вернемся домой посрамленные? И кто, как не я, должен нести вину за это? Я увещеваю его как порядочный человек. Как! Допустить, чтоб его брат одичал в распутстве, таскался по всей стране с игроками и бездельниками, обманывал больше девушек, чем иному на глаза попадалось, и затевал ссору чаще, чем пьяница облегчает пузырь!
Безрассудный, непостижимый малый!
Ты бы на него посмотрел, как он подрастал: это было прелестно! Дня не проходило, чтоб он не смешил нас своими веселыми проказами; а мы, старые дураки, смеялись над тем, что впоследствии должно было послужить нам к величайшему огорчению. Отец не уставал слушать рассказы о его шалостях, о его ребяческих геройствах. Вечно он возился с собаками; ни одно окошко соседа, ни один голубь не были от него в безопасности; как кошка, лазал он по деревьям и по крышам. Однажды он свалился. Ему было восемь лет. Этого я никогда не забуду: он прошиб себе здоровую дырку в голове, но спокойно направился к утиному прудку во дворе, обмылся и вернулся в дом, держась рукой за лоб. Тут он заявил с весело смеющимся лицом: «Папа! Папа! Я пробил себе дырку в голове!» — точно хотел отрапортовать о какой-то удаче, выпавшей ему на долю.