Собрание сочинений в шести томах. Том 2
Шрифт:
— Не надо... — тупо повторил усатый и осторожно повертел шеей. — Дайте воды!
Ему налили стакан.
Он взял его, но только пригубил и отставил в сторону. Потом встал, посмотрел на солдат и неожиданно рассвирепел.
— А вы чего тут? — закричал он. — Ну, чего, чего рты разинули? Чего не видели?! Кто у вас тут старший? Взять эту чешскую свинью!
Вошла мать с большим узлом и положила его на стол.
— Вот, Ганка, — сказала она.
Ганка лежал на ковре, согнув ноги в коленях.
Мать подошла к нему.
— Вот, Ганка, — сказала она ласково, наклоняясь
— Да он не донесёт! — сказал солдат. — Какое ему тут сало! Тут ему не сало нужно, а...
Между тем Ганку подняли и поставили на ноги. Он стоял, закрыв глаза и полуоткрыв рот.
— Сало! — повторил солдат. — Какое ему тут сало! Вы посмотрите-ка на него! Сало! — и он, ухмыляясь, покачал головой.
— Да как же так? Как он пойдёт? — забеспокоилась мать. — У него же ничего нет.
— «Как же так! Как пойдёт!» — закричал усатый, каким-то чуть ли не бабьим, скандальным голосом. — А вот бегать не надо! Не надо бегать! Надо себя вести по-человечески! Он имел полную возможность и собраться, и всё!.. Вот мы ему теперь покажем это освещение...
Он закашлялся, задохнулся, затрясся, затопал ногами, пересиливая кашель, и махнул рукой.
— Давайте сюда, — сказал матери солдат, — я донесу. Не бойтесь, давайте, всё цело будет.
Они ушли, не захватив рукописи.
Ганка лежал на руках солдат, и глаза его были устремлены мимо лица матери, мимо вещей и стен...
— Вот, — сказала мать, когда дверь захлопнулась за последним солдатом. — Теперь ты понимаешь, от чего я хочу избавить тебя!
Отец сидел в кресле, смотрел на мать, и глаза у него были дикие и бессмысленные.
— Господи, — сказал он тихо, — что же это такое было?
Потом он схватил Сенеку и стал его быстро перелистывать, ища какую-то ему нужную страницу.
— Ну не волнуйся, Леон, — сказала мать. — Теперь уж ничего не поделаешь, приедет Фридрих — будем хлопотать. Тебе нужно выпить кофе, но он, — она приложила руку к кофейнику, — совсем холодный. Надо пойти подогреть.
— Стой! — закричал отец, отыскав нужное место. — Вот это самое. Слушай, Берта! — И он прочёл громко и торжественно:
Рождённый
В долине рек, огромный змей свистит.
Он выше сосен поднимает шею
И голубую голову, влача
Далеко по долине хвост кольчатый.
Он спермой гибельной осеменил
Сухую землю, и она родила
Железных воинов сомкнутый строй.
Гремит труба, и медь рожка поёт.
Они же, порождённые землёй,
Не знают человеческих наречий,
Их слово первое — враждебный крик!
Разбившись меж собою на полки,
Что семени змеиного достойны.
Перед зарёй вас родила земля,
Погибнете вы раньше звёзд вечерних.
{Перевод мой. В подлиннике очень любимый Сенекой, но чуждый русскому стихосложению анапестический диметр. (Примечание автора.)}
Он положил книгу и посмотрел на мать.
— И они погибнут, Берта, — сказал он негромко, с силой глобокого убеждения, — все до одного. Они любят ссылаться на древнюю историю и мифологию. Так вот, во всех мифах человек всегда побеждает дракона. Ты видела, что сделал Ганка? Он маленький, худой, а как захрипел этот волкодав! Ты, я, Ганка — смотри, нас уже трое, одна пятнадцатимиллионная нашего народа.
Мать подошла к окну и отдёрнула занавес.
Одинокий солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, лёг на стол, и сразу засветились чёрным серебром кофейник и синие тарелки с золотыми ободками.
Перед зарёй вас родила земля,
Погибнете вы раньше звёзд вечерних!
повторил отец и вздохнул. — Ну что же, давай пить кофе, Берта.
Глава пятая
Город переживал тяжёлое время.
На третий день вдруг перестал ходить троллейбус. Говорили, что скоро будет выключена и осветительная сеть: вся энергия будто бы переключается на военную промышленность. Из пятнадцати кинотеатров работало только три, и в них шли идиотские фильмы о ковбоях и красавицах. Но скоро Третья империя показала своё уродливое лицо. Собственно говоря, лиц было несколько.
На экране маленький, очень вёрткий человек, почти карлик, с зачёсанными назад волосами и удлинённым обезьяньим черепом что-то говорил с эстрады, махал рукой и улыбался.
Ему хлопали и несли цветы.
Другой был толст, кряжист, но очень поворотлив.
Из всей компании он выглядел наиболее солидным.
Он не появлялся на эстраде, не говорил речей, и ему не подносили цветов.
Он шёл тяжёлой походкой мимо выстроившихся полков, а в ответ на приветствия поднимал руку. От его грубого лица орангутанга, угловатой походки, коротких, узловатых пальцев — от всего-всего, даже от жёстких коротких волос и какого-то стволистого затылка, исходила та тупая, неразумная мощь, которую жители города чувствовали в его марширующих войсках, в его законах, в его расправах.
А потом по зелёному экрану шли солдаты, солдаты, солдаты. Проходя мимо зрителя, они поднимали руку, улыбались и кричали.
Они шли мимо развалин в Афинах, по площади Согласия в Париже, по узким улицам голландских городов, по выжженным солнцем пустыням Африки.
И где бы они ни были, они всегда одинаково кричали и одинаково улыбались.
Всё это было не особенно интересно, потому что солдат жители видели достаточно и в своём городе.
Скоро стало туго с продовольствием.