Собрание сочинений в шести томах. Том 2
Шрифт:
— Вот видите! — Гарднер придвинул стул и сел к столу. — Но, во-первых, скажите: поверили бы вы моему честному слову?
— Поверили бы, — решительно сказал отец.
— Безусловно! — сказала мать. — Честному слову офицера...
— Но прибавьте: немецкого офицера, фрау Курцер! — с какой-то затаённой улыбочкой напомнил Гарднер.
— Для меня национальность не делает разницы, — пышно сказал отец.
— О, — радостно удивился Гарднер, — даже так? Ну, да вы совсем снисходительны к Германии и к её армии, господин Мезонье! — Он отвесил лёгкий полупоклон отцу. — Ну ладно, если
Отец нерешительно поглядел на него.
— Я, — начал он, — не совсем...
— ...мне верите, — предупредительно докончил Гарднер.
— Нет, не то. Но тогда я не совсем понимаю причины его ареста... Что мог сделать Ганка?
Гарднер посмотрел ему в глаза и покачал головой.
— Ай-ай-ай, господин Мезонье, господин Мезонье! Неужели это правда? — спросил он с лёгким осуждением.
— Что правда?
— А вот то, что вы говорите мне сейчас?
— Что я не знаю, за что арестован Ганка? — пожал плечами отец. — Ну, если вы считаете меня его сообщником...
— О, нет! Ни в коем случае я не считаю вас сообщником Ганки. Но Ганка-то, несомненно, ваш сообщник.
За столом наступило короткое тревожное молчание.
Гарднер обернулся и посмотрел на молочницу.
— Эта девушка? — спросил он.
Она вспыхнула и отодвинула чашку.
— Это наша молочница, — сказала мать. — Она принесла нам сливок и попала в эту кашу на площади Принцессы Вильгельмины.
— Ага! — принял к сведению Гарднер. — Но теперь она вам не нужна, не правда ли?
Молочница неловко встала с места.
— Я подожду на кухне, — сказала она и вышла.
— Вы мне обещали кофе, фрау Курцер! — напомнил Гарднер и повернулся к отцу. — Вы, конечно, клевещете на себя, гоподин Мезонье! Я слишком высокого мнения о вашей догадливости и интуиции, чтоб поверить вам. Да и не моё дело разъяснять вам наши отношения. Но что касается господина Ганки, то тут я вам должен твёрдо и решительно сказать: никакие личные счёты в его аресте не замешаны.
— Вот теперь-то я и не верю вам, господин Гарднер! — убито сказал отец. — Иначе почему я не арестован и зачем вы всё мне это говорите?
— Ну, это я вам объяснять пока не буду, — ласково улыбнулся Гарднер, вы очень скоро всё узнаете сами. Но вот что мне хочется вам сказать сейчас. — Он стал вдруг очень серьёзен. — Я работаю в гестапо, в органе уничтожения, пресечения и смерти. Но никогда я, державший в руках весь этот мощный и беспощадный механизм, не пользовался им, чтобы уничтожить моего личного врага. Верите вы мне?
Отец молчал.
— Вижу, что не верите. Но сейчас объясню, почему вам следует мне верить. Дело-то вот в чём: когда кто-нибудь меня заденет или оскорбит, я его тут же, как собаку, застрелю на месте.
— А это всегда возможно? — поинтересовался отец.
— Всегда! — твёрдо ответил Гарднер. — В военное время? В неприятельском городе? Всегда! Теперь вы мне верите?
— Да! — вздохнул отец. — Это логично, в это верю!
— Ну, а если вы в это поверили, то поверьте во всё остальное:
— Ну? — со страхом спросил отец.
Гарднер неожиданно повернулся к матери.
— Теперь вот какое у меня дело. Разрешите взглянуть на ваш балкон? Он ведь не заперт?
— Нет, — сказала мать и поглядела на него.
— Так разрешите, я пройду посмотреть? — Он быстро встал и вышел на балкон.
— Главный виновник ареста Ганки... — повторил отец. — Как это он сказал, Берта?
— А, да не думай ты об этом, не думай! — досадливо приказала мать. Мало ли что тебе он скажет!
Отец приложил руку ко лбу.
— Я начинаю кое-что понимать, Берта, — сказал он жалобно. — Но не дай Бог, чтоб я понял всё до конца!
Возвратился Гарднер.
— Что у вас там, овощи? — спросил он, отряхивая колени.
— Картошка! — убито ответила мать.
— Так! Картошка! Ну, а когда он у вас ремонтировался в последний раз?
Мать посмотрела на него с недоумением.
— Точно месяц я вам не назову...
— А сезон назвать можете? Летом? Зимой? Весной? — он всё отряхивал колени.
— Последний раз — в марте, — вспомнил отец.
— Ага, в марте! Ну, а какой ремонт был — текущий или капитальный?
— Что-то там со штукатуркой, — медленно и нерешительно вспомнил отец.
— Текущий ремонт, — решил Гарднер. — Ну, а внизу кто живёт?
— Весь дом занимаем мы, внизу, под балконом, пустая комната, ответила мать.
— Хорошо, но в ней, в этой пустой комнате, всё-таки, наверное, что-то есть? — в голосе Гарднера слышалось лёгкое нетерпение.
— Только старые вещи! — сказала мать.
— Так вот идёмте посмотрим эти старые вещи, — сказал Гарднер и пошёл к двери.
Я побежал за ним.
В комнате Гарднер осмотрел все диваны с гудящими пружинами — казалось, что в них завёлся целый рой майских жуков — сдвинул с места пыльные и дряхлые кресла с экзематозной сыпью позолоты, открыл дверцы шкафа и сунул в него лицо, пнул ногой сундук, так, что он рассерженно загудел густым, утробным голосом, потом долго, прищурившись, смотрел на потолок и вдруг потребовал лестницу.
Лестницу принесли.
Он полез на неё, потрогал хвост облезлого плафона, заглянул под него.
Там был опять-таки потолок.
Он сказал «ага», отряхнул руки и слез с лестницы.
— Теперь идёмте пить кофе! — сказал он с лёгким вздохом облегчения.
— Так вы спрашиваете, что произошло на площади Принцессы Вильгельмины? — спросил он у отца. — Произошло вот что. Трое негодяев, настоящие имена которых выясняются, под предводительством известного государственного преступника Карла Войцика узнали, что некая важная персона должна приехать в город и выступить с речью в офицерском клубе. Откуда-то этим негодяям стал известен и день выступления, хотя об этом знало всего несколько человек. Под видом рабочих они по подложным документам проникли в клуб и установили в трёх разных местах адские машинки. Но один из них вызвал подозрение — его четырёхугольная морда известна полицейским всей Европы, вот его задержали как раз в то время, когда...