Собрание сочинений. Т. 5

Чёрный Саша

ЗЛОЙ СЕЛЕЗЕНЬ ^*

Старый селезень, выгнувши шею, Все шипит да шипит… Всех, кто по двору мимо проходит, Ущипнуть норовит. Даже кошку за хвост он цапнул, Так и взвилась бомбой на стол! И решили все люди хором: Он ужасно, ужасно зол… Уток всех нещадно колотит, Все герани обгрыз до корней… Растопырит сухие крылья И сидит, как черт, средь камней. Я пришел за картошкой на ферму. Почему он меня ущипнул? Почему он, вихляя задом, Подобрался ко мне под стул? Но за зло добром отплатил я,— Взял широкий глиняный таз, До краев водой его налил И

поставил под вяз… Боже мой! Как селезень ожил — Так и плюхнулся в воду брюшком… Чистил крылья, кряхтел и купался, Глянцевитым сверкая пушком… В таз хотел с головой закрыться,— Глупый, думал, что он в пруде… А потом позволил всем уткам Поплескаться в грязной воде. С этих пор он меня не щиплет, Чуть на ферму зайдешь — шипит: «Эй, прохожий, постой, не бойся! Я добряк, я совсем не бандит… Ты налей-ка мне в таз водицы,— Целый день сижу я в пыли, От жары совсем изнемог я, Даже ноги мои затекли…» А за ним ковыляют утки, Волоча по земле подол, И галдят: «Купаться! Купаться! Наш купальщик снова пришел…» Ничего не поделаешь, право,— Я к колодцу иду не спеша, И за мною селезень старый Ковыляет, как грузный паша. 1931

ГОРОДСКАЯ СКАЗКА ^*

Мы с тобой на столе сидели, Потому что на стульях — скучно… За окном по серой панели Проходили люди беззвучно. Вдруг спросил ты, на улицу глядя, И считая шляпы и трости: «Сорок пятого можно ли, дядя, Пригласить к нам с улицы в гости?» И на счастье твое, мальчишка,— Старикашка в шарфе мохнатом, С крутобокой гитарой под мышкой, Оказался как раз сорок пятым. Он не понял сначала, в чем дело, Мы ему помахали руками,— И в переднюю нашу несмело Он вошел смешными шажками… Сел к окошку, кроткий и старый, Улыбнулся тебе, словно внуку, И на гулкую грудь гитары Положил озябшую руку. Русским чаем его мы согрели, Угостили борщом с ватрушкой. Помнишь? Первые тихие трели Золотистой завились стружкой… Словно он спросил у гитары: «Хочешь, друг мой, потешить мальчишку?» И в ответ глухие удары Понеслись, ликуя, вприпрыжку… Зазвенела вода ключевая, И камыш загудел басистый… Ветер, сонные липы качая, На лужок умчался росистый… У воды забубнили пчелы, Над пушистой ивой танцуя, И русалка рукою веселой В них метала светлые струи… А потом поднялась вдруг буря,— Налетели аккорды буруном… Старикашка, брови нахмуря, Наклонялся все ниже к струнам. Башмаком он притоптывал грозно, На столе дребезжали стаканы… Помнишь, как ты слушал серьезно, Сунув пухлые лапки в карманы? А потом — умолкла гитара… Старичок улыбнулся по-детски И, очнувшись вдруг от угара, Ты на коврик сел по-турецки. Мы нашли шерстяную тряпицу,— Для гитары его одеяльце, Да еще мои рукавицы, Чтоб не зябли старые пальцы… И ушел от нас «сорок пятый», Старичок — случайный прохожий, Спрятав носик в свой шарф мохнатый… Помнишь, как мы вздохнули в прихожей? 1932

ВОЛШЕБНИК ^*

«Я сейчас, дядя Саша, — хотите? — Превращу вас в кота… Вы рукав своей куртки ловите Вместо хвоста, И тихонько урчите,— Потому что вы кот, И, зажмурив глазки, лижите Свой пушистый живот… Я поставлю вам на пол блюдце С молоком,— Надо,

дядя, вот так изогнуться И лакать языком. А потом я возьму вас в охапку, Вы завьетесь в клубок, как удав,— Оботру я усы вам тряпкой, И вы скажете: „Мяв!“ А кота, настоящего Пышку, Превращу я — хотите? — в вас. Пусть, уткнувшись мордою в книжку, Просидит целый час… Пусть походит по комнатам вяло, Ткнется рыльцем в стекло И, присев к столу, из бокала Вынет лапкой стило… Сам себе язык он покажет, Покачается, как пароход,— А потом он кляксу размажет, Папироску в угол швырнет И, ко мне повернувшись, скажет: „Не бурчи, бегемот!..“» Но в ответ на мальчишкины бредни Проворчал я: «Постой!.. Я и сам колдун не последний,— Погоди, золотой! За такое твое поведенье Наступлю я тебе на мозоль: Вот сейчас рассержусь — и в мгновенье Превращу тебя в моль… Над бокалом завьешься ты мошкой — Перелет, пируэт,— Вмиг тебя я прихлопну ладошкой, И, ау, — тебя нет! Кот лениво слижет с ладони Бледно-желтую пыль И раскинет живот на балконе, Вскинув хвост, как ковыль…» Ты надулся: «Какой вы несносный! Я за это…» Ты топнул и встал: «Превращу я вас в дым папиросный…» Но, смеясь, я сказал: «Опоздал!» <1932>

ДНЕВНИК ФОКСА МИККИ ^*

О ЗИНЕ, О ЕДЕ, О КОРОВЕ И Т. П

Моя хозяйка Зина больше похожа на фокса, чем на девочку: визжит, прыгает, ловит руками мяч (ртом она не умеет) и грызет сахар, совсем как собачонка. Все думаю — нет ли у нее хвостика? Ходит она всегда в своих девочкиных попонках; а в ванную комнату меня не пускает, — уж я бы подсмотрел.

Вчера она расхвасталась: видишь, Микки, сколько у меня тетрадок. Арифметика — диктовка — сочинения… А вот ты, цуцик несчастный, ни говорить, ни читать, ни писать не умеешь.

Гав! Я умею думать, — и это самое главное. Что лучше: думающий фокс или говорящий попугай? Ага!

Читать я немножко умею: детские книжки с самыми крупными буквами.

Писать… Смейтесь, смейтесь (терпеть не могу, когда люди смеются)! — писать я тоже научился.

Правда, пальцы на лапах у меня не загибаются, я ведь не человек и не обезьяна. Но я беру карандаш в рот, наступаю лапой на тетрадку, чтобы она не ерзала, — и пишу.

Сначала буквы были похожи на раздавленных дождевых червяков. Но фоксы гораздо прилежнее девочек. Теперь я пишу не хуже Зины. Вот только не умею точить карандашей. Когда мой иступится, я бегу тихонько в кабинет и тащу со стола отточенные людьми огрызочки.

* * *

Ставлю три звездочки. Я видал в детских книжках, — когда человек делает прыжок к новой мысли, — он ставит три звездочки…

Что важнее всего в жизни? Еда. Нечего притворяться! У нас полон дом людей. Они разговаривают, читают, плачут, смеются, — а потом садятся есть. Едят утром, едят в полдень, едят вечером. А Зина ест даже ночью: прячет под подушку бисквиты и шоколадки и потихоньку чавкает.

Как много они едят! Как долго они едят! Как часто они едят. И говорят еще, что я обжора…

Сунут косточку от телячьей котлетки (котлетку сами съедят!), нальют полблюдца молока, — и все.

Разве я пристаю, разве я прошу еще, как Зина и другие дети? Разве я ем сладкое, — клейстер, который называется киселем, или жидкую гадость из чернослива и изюма, или холодный ужас, который они называют мороженым? Я деликатнее всех собак, потому что я породистый фокс. Погрызу косточку, съем, осторожно взяв из рук Зины, бисквит, и все.

Но они… Зачем эти супы? Разве не вкуснее чистая вода?

Зачем эти горошки, морковки, сельдерейки и прочие гадости, которыми они портят жаркое?

Зачем вообще варить и жарить?

Я недавно попробовал кусочек сырого мяса (упал на кухне на пол, — я имел полное право его съесть!)… Уверяю вас, оно было гораздо вкусней всех этих шипящих на сковородке котлет…

И как было бы хорошо, если бы не варили и не жарили! Не было бы кухарок, — они совсем не умеют обращаться с порядочными собаками. Ели бы все на полу, без посуды, — мне было бы веселей. А то всегда сидишь под столом, среди чужих ног. Толкаются, наступают на лапы. Подумаешь, как весело!..

Или еще лучше: ели бы на траве перед домом. Каждому по сырой котлетке. А после обеда все бы барахтались и визжали, как Зина со мной… Гав-гав!

Меня называют обжорой (выпил глоток молока из кошкиного блюдца, подумаешь)…

А сами… После супа, после жаркого, после компота, после сыра — они еще пьют разноцветные штуки: красную — вино, желтую — пиво, черную — кофе… Зачем? Я зеваю под столом до слез, привык около людей околачиваться, а они все сидят, сидят, сидят… Гав! И все говорят, говорят, говорят, точно у каждого граммофон в животе завели.

* * *

Три звездочки.

Новая мысль. Наша корова — дура. Почему она дает столько молока? У нее один сын — теленок, а она кормит весь дом. И чтоб давать столько молока, она весь день ест, ест свою траву, даже смотреть жалко. Я бы не выдержал. Почему лошадь не дает столько молока? Почему кошка кормит своих котят и больше ни о ком не заботится?

Разве говорящему попугаю придет в голову такая мысль?

И еще. Почему куры несут столько яиц? Это ужасно. Никогда они не веселятся, ходят, как сонные мухи, летать совсем разучились, не поют, как другие птицы… Это все из-за этих несчастных яиц.