Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна
Шрифт:
— Вот чудаки какие, — сказал он. — Зачем на ночь лампу привертывать — получается совсем неэкономно. Наоборот: когда лампа заправлена, как надо, в ней газ горит, а в привернутой один керосин сгорает, оттого и копоти больше…
Снова торопко шли олени, снова сыпались отрясаемые ими с кустов частые капли, но каким веселым казался теперь этот добавочный дождь!
Кирик, ехавший впереди, свернул с дороги и начал спешиваться: облачные сумерки уже оседали на землю… Он положил между корнями дерева мелкого хворосту, вынул из вьюка сухие растопки, и скоро
— Что же вы сидите, точно в гости приехали!
— Я и приехала в гости. Я у вас в гостях, Андрей Никитич!
Он взял вьюк, отложил его в сторону и сел рядом с ней.
— Я очень рад встрече с вами. В тайге это особенно чувствуется. Ведь если бы знать, что вы там, среди огня, — с ума сойти можно!
Валентина вспомнила бескрайние, безлюдные пространства, ночи, проведенные у постели умирающей эвенки, свою тоску и растерянность… Дыхание у нее неожиданно остановилось. Она попыталась сдержаться, заслонилась рукой, отвернулась, будто покашлять хотела, но рыдания душили ее.
— Валентина Ивановна, — сказал Андрей порывисто, — разве вы плакали, когда ночью шли по тайге?
— Конечно, плакала. Но тогда, когда я шла к роженице, это было от усталости, от физической слабости, а тут возле умершей. Тут было совсем, совсем другое. Вы и представить себе не можете, какая бывает тоска… Я опоздала и ничего не смогла сделать, но и уехать от нее, умирающей, тоже не могла. — Слезы Валентины сразу высохли, глаза расширились и потемнели. — Вы понимаете: целая куча детей… маленьких, а мать умирает, а кругом юрты, лес… на всю жизнь. Сплошной лес! Я врач, училась тому, как лечить, и вот смотрю на человека и вижу: я бессильна перед этим… и вообще бессильна. Почти трое суток она… умирала. Пульс, как ниточка, и уже ни температуры, и… ничего. Человек сдал — умирает, и сам знает, чувствует, что умирает, и до последней минуты в сознании. Я ночами подходила к ней с такой глупой надеждой: вдруг ей легче станет! А она поведет стеклянным взглядом и только вздохнет: все понимала. А тут еще эти маленькие лезут к ней, и она им наговаривает по-своему, а я не мешаю, потому что… все равно!.. — Голос Валентины задрожал, и она закрыла лицо руками.
— Не надо так, — попросил Андрей, бережно проведя ладонью по ее опущенной голове. — Вы измучились, вот и нервы…
— Да, нервы… — Знаю, дети не пропадут. Я напишу в область, когда приеду. Дело не в том, — добавила она, вытирая лицо подвернувшейся марлевой косынкой.
— А в чем? — ласково спросил Андрей.
— В том, что вдруг видишь свое бессилие, сознаешь, что все твои познания ничего не дают.
— Это настроение минуты, — сказал Подосенов, задетый за живое воспоминанием о собственных неудачах. — Это у всех бывает, когда… не везет в деле.
— Значит, пройдет?
— Пройдет, — нежно глядя на нее, но не сознавая этого, ответил Андрей.
Валентина долго лежала, вслушиваясь в шелест ветра, — дождь, шуршавший с вечера
На приглашение Валентины переночевать в ее палатке Андрей сначала не ответил, а потом покраснел так, что покраснела и она, и сказал:
— Нет, я вместе с Кириком… Вы теперь привыкли не бояться в своем перекидном доме.
Да, она уже привыкла, просыпаясь по ночам, слышать над собою могучий шум леса или тонкий звон комаров в глубоком безмолвии. Большой дом — тайга! Темные руки ночи медленно двигают звезды по синему небу. Какой-то зверь-житель проходит вблизи, шевельнет сучок осторожной лапой — и сухо крякнет сучок. Кашлянет в ответ в своем шалашике Кирик, всегда чутко настороженный, далеко ответит звон ботала на олене. Кирик пятьдесят лет прожил, не выходя из тайги. Привыкла к ней и Валентина: месяц прошел.
Выйдя наутро из палатки, она увидела Андрея, хлопотавшего у костра. Он только что отставил в сторону чайник и, прислонясь подбородком к тонкой сушине, которую еще держал в руке, задумчиво следил за банкой консервов, поставленной им на угли. Он будто ждал появления Валентины: обернулся к ней, улыбнулся. Но улыбка проскользнула, не оживив лица. Валентина сразу подметила, что за одну ночь его лицо осунулось, и, как это ни странно, — обрадовалась такой перемене.
— Вы уже встали! — сказала она, подходя и перебирая руками полотенце.
— Я и не ложился: до полуночи просидел в палатке, а когда перестал дождь, сидел у костра.
— Ну почему вы не разбудили меня, — пылко упрекнула Валентина. — Я тоже люблю полуночничать. Вам было неудобно, наверное, в маленькой палатке?
— Нет, удобно. — Андрей сломал о колено сушину и бросил в костер. — Мысли всякие одолевали… Такой разброд! Мне иногда тоже тяжко бывает.
— Аа-а! — протянула Валентина, неожиданно гибким движением опустилась на корточки, жмурясь от жара, прихватила краем полотенца и оттащила в сторону закипевшие консервы.
Умываясь у ручья, она думала: «Иногда тяжко» — это он о работе. Но только ли работа его волнует? Что значит «разброд»? Ей не хотелось вспоминать об Анне: она не могла сочувствовать этой женщине, захваченная влечением к ее мужу, а относиться плохо было просто невозможно.
«Вот это и есть разброд! — заключила Валентина. — Работа не ладится — „тяжко“. Если бы меня вздумали лишить звания врача, я бы погибла с горя: ведь столько лучших лет и сил затрачено!»
От береговых отвесных утесов дорога через горный хребет повернула в сторону, петляя то по гущине ольховника, то по скалам, заросшим сверху толстыми моховищами, потом потянулись чахлые лиственницы.
Погода стояла пасмурная, прохладная, комары исчезли, и подниматься пешком было легко.
— Смотрите, как низко плывут тучи, — весело говорила Валентина Андрею, — они идут, как сытые коровы с пастбища. А сколько здесь голубики! Чем выше местность, тем ниже ее кусточки, вот тут прямо стелются по земле, но ягоды все крупнее.