Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна

Коптяева Антонина Дмитриевна

— Нет, будешь…

— Я тебя не люблю…

— Нет, любишь! — страстно протестовала, захлебываясь плачем, испуганная и оскорбленная девочка, обнимая плечи матери, прижимаясь мокрым лицом к ее шее. — Я ведь… Я…

— Ты! Ты всегда что-нибудь устраиваешь, — сказала Анна, уже стыдясь за свою скорую расправу, но стараясь не показать этого. — Будет слезы лить! Ты меня совсем размочишь, — сурово добавила она, оглядывая теперь и комнату.

Опрокинулись и разбились флаконы, намокла съехавшая скатерть, коврик на полу, вытряхнутая из коробки пудра, и раскрытая

толстая книга… Тут только Анна услышала тонкий, но сильный запах своих любимых духов.

Как ни странно, а шлепки подействовали на Маринку успокоительно, теперь она плакала совсем по-иному, тоном ниже, почти наслаждаясь обилием своих слез.

Анна села на кровать, вытерла платком ее глаза и щеки.

— Довольно!

— Ведь только что она на кухне играла, — подметая осколки, сказала Клавдия, не без тайного удовольствия наблюдавшая сцену расправы. — Только-только я ей в тазик воды налила, голышку она своего купала… И что за ребенок такой непоседливый! Все она что-то крутит, все что-то ворочает.

— Да не ворочала я, — пробормотала Маринка, хлюпая носом. — Просто я… просто… — Но слезы и всхлипывания помешали ей говорить.

— Я хотела надушить Катюше головку, — сказала она Анне, уже умытая, с припухшим лицом, когда они сели на диване в столовой, совсем примиренные. — Я знаю, нельзя трогать твои духи. Я хотела взять средние — твои и папины. Бутылочка стояла с той стороны. Я полезла с кровати и столкнула зеркало. Оно и разбило все на свете.

— Ах ты, дурочка! — грустно промолвила Анна. — А я думала, что ты у меня уже большая. Вот была бы у тебя маленькая сестренка… разве можно было оставить ее с тобой?

— Мы отнесли бы ее в ясли, — ревниво сказала Марина, но тут же заулыбалась. — Нет, я сама играла бы с ней. Я бы одевала ее… купала.

— Надушила бы ей головку… — добавила Анна.

— Нет, она же не кукла. Она маленькая, — возразила Маринка так, как будто уже имела эту сестренку. — Ты думаешь, я ничего не умею? Хочешь, косы тебе сделаю? Ну, пожалуйста. Я тихонько, не буду дергать.

Она проворно повытаскивала шпильки из прически Анны, бережно распустила по ее спине тяжелые волосы.

— Я люблю заплетать твои косы, — болтала она, серьезно посматривая в лицо матери, прикладывал к ее щекам блестящие черные пряди.

— Ты наступаешь мне на волосы, Марина, — говорила Анна, морщась и снова с удовольствием отдаваясь милым прикосновениям детских рук.

— Я парикмахер. Правда, я парикмахер, мама, — щебетала Маринка, топчась вокруг нее по дивану крепкими ножками.

За ужином она села рядом, суетливо ухаживала за матерью и даже, забыв о недавнем конфликте, сказала:

— Ты будто моя подружка.

«Вот я буду тебя почаще шлепать, тогда ты научишься дружить со мной», — с ласковой насмешкой подумала Анна и вдруг резким движением отодвинула тарелку с горячей котлетой.

— Нет ли у нас чего-нибудь другого? — обратилась она к Клавдии, — дайте мне овощи… Или, может быть, рыба осталась?

— Почему ты не хочешь? — обеспокоилась Маринка. — Это же такая хорошая

котлета. Хочешь, я покормлю тебя? Будто ты маленькая.

Не ожидая согласия, она поднесла кусочек к губам Анны и, удивленная, широко открыла глаза, когда та махнула рукой и, быстро выскочив из-за стола, убежала из комнаты.

— Вот какая котлета!.. — нерешительно проговорила Маринка и тревожно посмотрела на улыбавшуюся Клавдию.

2

Анна сама умыла дочь, надела на нее свежую рубашечку и, примостившись возле ее кровати на маленькой табуретке, почитала ей. Анна любила хорошие детские книги и даже завидовала немножко дочери, имевшей свою литературу и своих писателей. Из книг, попадавших в руки Анны в детстве, она запомнила и до сих пор перечитывала с волнением только «Каштанку» да «Зимовье на Студеной».

— Мистер Твистер, бывший министр… — бормотала Анна, поставив на этажерке осколок зеркала и снова причесываясь по-своему.

Она приблизила лицо к самому зеркалу, потрогала еще совсем гладкую кожу: глаза ее лучились мягким светом, движения были тоже мягки, неторопливы.

Посмотрев на часики с простой браслеткой, она прошла в кабинет, где на письменном столе поблескивали рожки телефона. Несколько голосов недружно, вразнобой заговорили у ее уха.

— Ефим Ильич! Как вы сегодня спали, Ефим Ильич? — надрываясь, весело кричала женщина.

Но Ефим Ильич затерялся в разноголосице, и она снова кричала:

— Что вам снилось сегодня, Ефим Ильич?

Анна добродушно усмехнулась: «Вот ненормальная!»

Ветлугин сообщил ей, что фельдсвязь уходит в четыре утра и что он сам занесет сейчас на квартиру бумаги для подписи.

— Я приду в контору попозднее.

— Да я уже на ходу, — сказал Ветлугин, — мне по пути.

Анна встала и прошла в кабинет Андрея. Сердце ее вдруг сжалось: казалось, он только что вышел и вот-вот вернется. Он сам обычно убирал на своем столе, никому не позволяя трогать его бумаги. Женщина сразу представила, как хлопотали здесь родные руки. О чем он думал, когда отдыхал? Он уехал очень печальный. Анна снова с горечью вспомнила свои деловые столкновения с ним, свою раздражительность в домашней обстановке. Как могла она раздражаться, если он, Андрей был с нею? Вспомнилось все, стало стыдно и тяжело.

— Как я могла обижать его? — прошептала она.

Над столом в легкой рамке висел портрет красивой девушки, в лыжной блузе, с приподнятым в открытой улыбке юным лицом.

— Это я такая была, — сказала Анна.

Сколько доброты и внимания ко всему находила она тогда в своей душе!

Анна взяла один из блокнотов, наугад открыла его. Страницы заполнены цифрами, деловыми соображениями геолога-таежника. Совсем неожиданно среди этих записей она прочла:

«Если Долгая гора будет ошибкой, то и вся моя работа о тождественности наших геологических образований с колымскими будет необоснованным вымыслом. Я сам тогда буду резким оппонентом своей диссертации. Я сомневаюсь сейчас, и это сомнение — слабость одинокого человека. Как страшно быть одиноким!»