Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
Андрий. Не получал больше писем из дому?
Павел. Получил одно. Из госпиталя переслали. От председателя райисполкома. И я написал туда, адрес свой сообщил. Может быть, узнают хоть, где похоронены… Как я этого боялся!
Андрий. Чего?
Павел. Что из строя выйду раньше времени… Будто оборвалось что-то в душе. Мне тоже там легче было. Там враг перед глазами!..
Андрий. Работать надо, Павло Тимофеевич. Все равно наших рук это не минет… Не горюй! Если Катерина лучше прежней — чего ж горевать!
Павел. Не шути этим, Андрий… Я с
Андрий(смотрит на часы). Второй час. Пойдем, отдыхай… А я спать не буду. Жинка сердится: «Чадишь всю ночь своей махоркой! Я, говорит, думала, он соскучился по мне, только и дела — целоваться будет, а он коптит меня табачищем!..» Домой вернулся, а — непривычно. Тихо тут. Самолеты не пикируют, снаряды не рвутся… (Стеблицкой.) А ты чего сидишь, Марфа Ивановна? Это мы тебе спать не даем? Уходим уже, закрывай… (На пороге, обернувшись к Павлу.) А может быть, живы, Павло Тимофеевич? Ты же говорил, в Сибири где-то родня у жинки? Может, бежала она из лагеря?
Павел. Нет. Я и туда писал…
Андрий. До свидания, Марфуша, спокойной ночи.
Павел. До свидания, хозяйка.
Марфа. До свидания. Не откроете? Там палкой подперто. (Выходит за Андрием и Павлом в сени, провожает их, возвращается, ставит на место в передней комнате скамьи, гасит лампу.) Тихо… А когда немца гнали — сколько войска прошло! Как набьются в хату — рогачом возле печки не повернешь. Говорят: «Не серчай, тетка, что много нас. Много — значит, есть кому Гитлера бить. Еще пожалеешь о нас. Пройдет фронт — у вас тут скучно будет». (Долго смотрит в окно.) Нигде уже огня в хатах нет. У одной Катерины только светится. (Садится на кровать.)
Слышен далекий глухой взрыв. Стеблицкая настораживается.
Вася поднимается, тревожно смотрит на нее.
Вася. Мамо, то на станции, то саперы мост разбирают, они и ночью работают.
Ружейный выстрел на улице. Стеблицкая встает.
Мамо, это наши, кто-то волков пугает.
Еще выстрел. Лай собаки громкий, злобный. Стеблицкая подходит к окну, вскрикивает: «Ой, боже мой!» Вася вскакивает с кровати, подбегает к ней, обнимает, отводит ее от окна, усаживает на кровать.
Мамо, не надо! Мамо, это Колчак, не надо! Мамо! Мамо!..
Занавес.
Вечер Восьмого марта. Хата Катерины. Обстановка: стол, выдвинутый на середину, застланная плащ-палаткой кровать, вокруг стола скамейки и просто доски, положенные на кирпичи. Светит лампа, такая же как и в правлении, из снарядной гильзы, только поменьше калибром. На стенах оборванная местами электропроводка. С потолка свисает пустой патрон для лампочки.
Кость Романович. Что ж не поете, девчата? Украина без песен — не Украина.
Мусий Петрович. Стесняются вас. Мало выпили.
Вера. Запоем еще, Кость Романович… И запоем, и заплачем. Наш праздник.
Кость Романович. В трех колхозах сегодня побывал. Иду селом, солнце светит, ручейки играют, весной пахнет, а песен не слышно. Тут только понял я, как нам трудно будет… «Песенники, вперед!» — с этого, что ли, начинать?..
Андрий. Песенники помогают. В походе особенно…
Баба Галька. Андрий Степанович! За вами чарка. Людям выпить хочется.
Вера. Да, да, не задерживайте. А то одни навеселе будут, а другие еще трезвые.
Стешенко. В агротехнике это называется — неравномерное созревание.
Андрий. А этот меня все агротехникой донимает… Я же вам сказал, товарищи, что мне теперь нельзя водку пить. Половина желудка осталась. Ни соленого нельзя, ни кислого, ни спиртного — одними глазами. Категорически запретил врач употреблять. Разве, говорит, только по большим праздникам, на Первое мая или на Октябрьскую годовщину, и то понемножку. А насчет Восьмого марта речи не было.
Марфа. Не обижайте нас. Чем же наш праздник хуже?
Ариша. Смотри, Андрий! Не буду тебе живот парить.
Андрий. Ишь ты! И сама пьет. Сама пьет, а мне нельзя.
Вера. Ничего, мы придем, попарим. Пей, Андрий Степанович!
Андрий. Что мне с вами делать?.. Ну, ради женщин выпью немножко. Будем здоровы!
Катерина. Закусывайте, Кость Романович!
Стешенко. Пешком ходите? А где ж та машина трофейная, что у фрицев мы отбили?
Кость Романович. У нас, в райкоме. Стоит, выехать нельзя.
Ариша. Грязно в поле?
Кость Романович. Развезло. А на северных склонах еще снег лежит. Если не будет морозов, недели через полторы начнем сеять.
Андрий. Начать — начнем…
Кость Романович. Да кончим когда, хочешь сказать?
Баба Галька. Вот грибы, Кость Романович, соленые. А может, картошки хотите с маслом? Небогатый наш стол, извиняйте. Это если б как раньше мы жили, так было б в этот день и жареное, и пареное, и гусятина, и курятина…
Марфа. Жили, так жили… Помнишь, Андрий Степанович, как вы с Мишей привезли к нам во двор наш заработок — четыре воза пшеницы и воз ячменя? А я все не верила? Ты тогда еще бригадиром был. «Смеетесь вы, говорю, надо мной. Это вы хотите бригадный хлеб на сохранение к нам ссыпать». А потом, как поняла, что наш хлеб, то начала плакать. «Что ж вы, говорю, раньше не сказали? У меня и на горище не подмазано, и в каморе всякого хлама навалено под потолок. Куда его девать, зерно? Посреди двора высыпать?» Дура-баба была, о чем горевала — что некуда хлеб девать…