Собрание сочинений. Том 9

Евтушенко Евгений Александрович

Родная речь

Я так люблю родную речь,такую теплую, как печь,где можно, словно в детстве, лечьгоряченькимкалачиком,во сне жар-птицу подстеречь,кобылку бурую запречьи столько свеч за кружкой сжечьс Ариной Родионовной,как с незабытой Родиной,которая у нас однаи нечто больше, чем страна:страдалица, провидица,и только Пушкин да она —вот все мое правительство.29 января 2000 – ноябрь 2002

Сталинское счастье

«Нет, сталинское время мы не дадим принизить!»А я не принижаю тогдашних огурцов.Как были они сладки — во рту моем да Изи, —как манго с ананасом голодных огольцов.На стадионе «Сталинец» сидел я, верный ленинец,вовсю счастливо хлопал Пономарю, Бобру,а рядом в забегаловках счастливо пиво пенилось,и костыли счастливо стучали по двору.Играли с нами в пряталки расстрелянные дедушки.О Волго-Доне пели мы, о лесополосе,и пионервожатые, испуганно зажатые,о том вели беседушки, как счастливы мы все.Нет, жили мы не бросово под нежный хрип Утесова.Я больше был, чем в Партию, влюблен в Шульженко Клавдию.А в цирке был загадочен, как «и.о.»бессмертного вождя, великий Кио.Как я могу принизить удары

Васи Карцева,шипенье газированной, дарованной воды?Спасибо дяде Сталину! Жаль, не успел покаятьсяза крошечные счастьица среди большой беды.Ноябрь 2002

Мелодия Лары

Я на площади Ютика в Талсе стою, как щелкунчик, который сбежал из балета,посреди оклахомских степей, посреди раскаленного лета.Здесь привыкли ко мне, и мой красный мундир деревянныйтем хорош, что на красном невидима кровь, а внутри меня – рана за раной.Мне бинтуют их, зашивают, — есть и поверху, есть и сквозные,но никак она не заживает, моя главная рана – Россия.Поучают Россию, как будто девчонку, в Брюсселе, Женеве.Было стыдно, когда все боялись ее. Стало стыдно, когда все жалеют.Но ее поднимают на крыльях Чайковского белые лебеди.Он с ладони их выкормил теплыми крошками хлебными.Я Щелкунчик из сказки немецкой, из музыки русской,но давно не бродил по таежной тропинке от игол и мягкой, и хрусткой.Мне ковбой на родео сказал: «Ты прости, я был в школе лентяем.Где Россия? Постой, – где-то между Германией и… и Китаем?»А ведь в точку попал он. Россия действительно между,но от этого «между» терять нам не стоит надежду.И однажды я вздрогнул на площади Ютика в Талсе,потому что с Россией на миг с глазу на глаз остался.Это мне городские часы под размеренные ударызаиграли хрустально мелодию Лары.Жаль, что сам Пастернак не услышал той музыки, снега рождественского искристей.Если даже не фильм, то ему бы понравилась Джули Кристи.Запрещенный роман прорывался в Россию мелодией Мориса Жарра,Выключали экран телевизора… если на льду танцевала под эту крамольную музыку пара.Но во всех кабаках — и в столице, и даже в Елабугетему Лары играть ухитрялись, прикинувшись дурнями, лабухи.И рыдали медвежьи опилками туго набитые чучела,потому что, как запах тайги, эта музыка мучила.И, не зная за что, инвалиды рублевки кидали,и мелодии этой подзванивали медали:Если, крича,плачу почти навзрыд,словно свеча,Лара в душе стоит.Словно свеча,в этот проклятый век,воском шепча,светит она сквозь снег.И ты плачешь, Россия, плачешьпо всем, кто где-то замерз в пути.Жгут, горячи,слезы, как воск свечи.Русь, ты свети!Лара, свети, свети!Даже крестыплачут живой смолой.Родина, тыбудь ради нас живой!Мир пустоват,без огонька в ночи,и Пастернакс Ларой, как две свечи.И ты плачешь, Россия, плачешьпо всем, кто где-то замерз в пути.Жгут, горячи,слезы, как воск свечи.Русь, ты свети,Лара, свети, свети!И, скитаясь по свету, опальный роман доскиталсядо того, чтобы время показывать музыкой в Талсе.Тихий шелест страниц запрещенных — мой трепет российского флага.От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго.И Щелкунчиком, не деревянным – живым, в нескончаемом вальсея кружусь вместе с Ларой на плошади Ютика в Талсе.2000–2003

Записка в подлодке

Подарило нам скорбное море записку особую:«Здесь темно писать, но на ощупь попробую».И мне тоже темно, но я что-то вцарапываю в бумагу,выполняя уже безнадежно давно обессмысленную присягу.Мне сейчас бы глоток просто воздуха родины, а не водки,и не «Курск» — имя станции детства «Зима» на моей затонувшей подлодке.Кто я? Может, Колесников, может, Борисовили тот водолаз, кто людей собирать по кусочкам во мгле под водой не боится.Не осмелилось море записку размыть, сохранив, как шекспировский вечный сонет:«Шансов, похоже, нет…»Но строка Пастернака сверкнула в записке, как будто нечаянная награда:«Отчаиваться не надо…»Услышь под водой, вся команда,и продолженье строки:«Отчаиваться не надо —у страха глаза велики».Не отчаиваюсь.Жду всеобщего и моего воскресенья.Но я верую в не-нечаянностьсамоспасенья.Я не только там, в Оклахоме,в моем новом бездомном доме,залегающем — пальца не суньте! —на засасывающем грунте.Мир наполнен людьми-подлодками,становящимися подледными.Задыхаются люди в небратстве,тонут и в нищете, и в богатстве,и взрываются, как торпеды,все хвастливые их победы.Прихвастнуть — в этом я ненасытный,а иначе б не стал Евтушенкой,но люблю бледный шрам беззащитныйпод одной, самой лучшей, коленкой.Я любил черный хлеб и с полынью.Не давался он мне задарма,и всю славу свою половинюя со станцией нежной — Зима.И по-своему, по-лихому,не подобный холоднозмею,полюбил я и Оклахому,ибо я не любить не умею.С человечеством — сборной командой —я на вахте, тельняшку надевши.Продолжаю грохать кувалдойизнутри потонувшей надежды.Не бывает надежд на излете.Не отчаянью верю, а риску.А погибну — в карманах найдетеочень важную вам записку.2001–2002

Неоправдываемость зла

Соотечественников понесло:так и рвутся оправдывать зло.Так заискивают на случайперед проволокой колючейи готовы хоть чокнуться чаркойс отставной человеко-овчаркой,чтобы в будущем им повезло.Боже мой, и какие же тонкостив оправданье холопском жестокости!Но Россию спасет, как спаслав ее смуты, в ее лихолетия,гордость нищего великолепия —неоправдываемость зла.Ноябрь 2002

Волчиха

Нас подменили. Нет, мы не изменники.Мы только нашей юности подменники.Нам нелегко самих себя любить,а помните — в театре «Современнике»мы стали современников лепить.Они не получились, как хотелось нам,не получились вместе с ними мы,и поколенье не осталось целостным —рассорились, расхлопались дверьми.Но помните, как нам кружило головы,как бунтари на сцене у рулявпервые показали людям голого,хотя бы не генсека —

короля.Как было удивительно России,что Николая Первого лосинынадел, по-императорски басист,Олег Ефремов — из кина таксист.Цензура свирепела, раздосадованная,что исказил театр большевиков,но продувное личико детсадовцатак гениально корчил Табаков!Я помню силу ведьминого взглядау Волчек, всех державшей на крючке.Какою нашей стала ты, баллада,об ихнем невеселом кабачке.Ну а Волчиха, по рычанью старшая,всем доказала, кто еще не слаб,что нет на свете театральных маршаловсильнее и умнее наших баб.Театр иезуитски раздвоили.Его спасли, божественно сыграв,Неелова, и Толмачева Лиля,и переиезуитивший всех Гафт;и шпагой защитил друзей Кваша,марксистско-сирановская душа.Театр осиротел, но на стене егоеще висит улыбка Евстигнеева,и что-то вроде гроханья телегтам слышно: репетирует Олег.Не убоись, великая Волчиха,ни рявканья начальства и ни чиха.И ты, звеня пиратскими серьгами,не выбирая шуток попостней,держи волчат в актерском балаганев косматых лапах, тяжких от перстней.Артистка, воскреси себя в артистах,и среди зверских праведных трудовты будь Волчихой, но не просто с Чистых —Волчихой с Незапятнанных Прудов!2002

2003–2004

Ленинградская симфония

Я не знаю, что со мною станется.Устоять бы, не сойти с ума,но во мне живет пацан со станции —самой теплой станции – Зима.Я иду по улице Карлмарксовой,а с марксизмом нынче – недород.Увязался сирота-комар за мной,и навстречу бабушка идет.Бабушка, которой лет за семьдесят,тронула тихонько за плечо:«Женичка, на чо же ты надеесси?Я вот не надеюсь ни на чо…»Я не верю в то, что верить не во что,и внезапно вздрогнул всем нутром:сквозь морщины проросла в ней девочката, что встретил я в сорок втором.Боже мой, да это ты, рыжаночка,Жанночка, чуть-чуть воображаночка,в десять лет, как гриб-боровичок,и красноармейская ушаночкана кудряшках детских – набочок.Безнадежно стоя за продуктами,мы хотели хлеба и тепла,но в скупой тарелке репродукторамузыку Россия подала.В несвободной той стране свободная,хлам бараков превращая в храм,это Ленинградская симфониядонеслась сквозь все бомбежки к нам.Ты была единственная, стоящаяснившейся мне истинной любви.Я тогда тайком под Шостаковичаткнулся носом в пальчики твои.Помню, неразлюбленная девочка,между пальцев у тебя былатоненькая беленькая стрелочкаот картох, что ты перебрала.Музыку давали не по карточкам.Нас не Сталин – Шостакович спас.Голод нас покачивал, подкашивал.Музыка кормила верой нас.Никакой нас грязью не запачкало.Наши руки не были в крови.Дай я снова поцелую пальчики,пальчики тяжелые твои.Жанночка, нам есть на что надеяться.Были и похуже времена.И Россия никуда не денется,если все поймут, что мы – она.Бабушка, сам дедушка сегодня я,но себя мальчишкой помню так,будто ленинградской той симфониихуденький, но вечный нотный знак…26 мая – 27 июня 2003

Обнимаю деревья

Я не пенкосниматель. Я с детства – смешной обниматель:обнимал я и маму, и бабушек — Троицу-Богоматерь.Обнимал своих дедушек в тридцать седьмом при аресте,когда их увозили с моими слезами на лацканах вместе.Обнимал я отца, от которого пахло духами не мамиными,и наследство его приумножил грехами немаленькими.Но когда обнимаю я женщину, снова краснею,ибо, как в первый раз, я не знаю, что делать мне с нею.Я себе напридумывал много дурацких занятий.У жены тоже заняты руки. Ей не до объятий.Но недавно, разгвазданный вдрызг сам собою в запарке,еле плелся я в парке, не в силах бежать, как верблюд в зоопарке.И какое-то нечто толкнуло меня к вековечному дубу,и ему я по-детски шепнул что-то вроде: «Я больше не буду…Мое сердце ослабло на треть, но оно ведь еще не пустое.Не позволь мне пока умереть… Я еще умереть недостоин!»И я, майку задрав, сердцем вжался в извилины мудрой корыи в царапающую шероховатость,и морщины, могуче добры,внутрь вобрали мою виноватость.Мне вошло что-то внутрь,и мгновенно исчезла одышка.Стал я — собственный внук.Стал — обнявшийся с жизнью мальчишка.Я навек обниматель опять!Мне, избавленному от старенья,есть всегда, что обнять.Ну хотя бы деревья!Я к любви продираюсь, как будто в тумане, сквозь непониманье,сквозь обман на обмане, безлюбье и безобниманье.Обнимаю деревья, как всех неразлюбленных мною любимых.Обнимаю деревья, как будто друзей моих невозратимых.Обнимаю деревья, как будто врачей, принимавших детей моих роды,а теперь принимающих новые роды меня! Обнимаю все в мире народы!Обнимаю сибирские сосны, платаны, секвойи и баобабы.Ты с другой стороны обнимать их, наверно, смогла бы,чтоб сомкнули мы руки, а в этом такая свобода! —чтобы знать мы не знали, где мы — где природа.2003

Длинноногий компьютер

Компьютер длинноногий в джунглях власти,твои глаза, как «Мальборо» дымок.Твой третий глаз искрит в поддельной страсти —с поддельным бриллиантиком пупок.Готовность к проституции карьернойпозорней проституции самой.Готовность эта стала беспримернойроссийской новоявленной чумой.Любовь узнав от русской сельской бабы,я сторонюсь всех кобр на каблучках.Мне скучно гладить целлулоид «Барби»с компьютерными чипами в зрачках.2003

Журавли еще летят

Урусевский. Калатозов,это ваши журавливзмыли выше бомбовозов,взмыть России помогли.Мы, поэты-журавлята,дети этих журавлей,тоже взмыли – кто с Арбата,кто с ветвей тайги моей.Без указки бесполезнойпробивали наугадржавый занавес железныйкрылья дерзких журавлят.Но когда Чухрай Григорийдал Феллини главный приз,от опасных аллегорийдурократы напряглись.И Тарковский, знаменитымстав ценой клевет, опал,журавленком, влет подбитым,рядом с Буниным упал.Я не мастер искушенный,но надеюсь все равно.Я – Христос неразрешенный,журавленок я в кино.Но не старилась нисколькозапрещенка – видит Бог.Герман выжил и Аскольдов,вот проверка тех дорог!Столько в мире потрясалото, что косят наявув сновиденье комиссаравымечтанную траву.По Лос-Анджелесу, Каннаммы косили на пескеи шагали по экранам,как шагали по Москве.Все народы на планете —это целое, одно.Потому и нет на светеиностранного кино.Павших мы не уступаем,и мы верим напередв то, что выплывет Чапаеви Бодров продышит лед!Ты скачи, скачи, коляска,лестницей потемкинской.Кто там – аж дрожит Аляска —поднял крик потомственный?Эта лестница музейна.Может, зажданный давно,там, в коляске Эйзенштейна,гений будущий кино?Если пошлость на афише,верьте в русских журавлят.Поднимите взгляды выше —журавли еще летят!2003