Собрание сочинений. Том 9

Евтушенко Евгений Александрович

3. И все-таки

И все-таки я с тобою,и все-таки ты со мной,зажатые шумной толпою,придавленные тишиной.И все-таки мы родные,а это нельзя не сберечь,и все-таки мы иные,чем были до наших встреч.У памяти столько заначек,что хватит их нам наперед,и кто-то из нас заплачет,когда из нас кто-то умрет.17 января 2005

Расплата

Так вот расплата за измены, —и мысленные, и во снах,я натыкаюсь, как на стены,на близких в собственных стенах.Измена может быть случайной,не страстью — чем-нибудь взамен,но не бывает она тайной —есть запах стойкий у измен.Хотел я быть родным всем в мире,но как признаться нам себе,что стали, если изменили,чужими в собственной семье?16 января 2005

Первая женщина

Любиночки – что за словечко…На посиделках у крылечкашепнула ты: «Смелее будь.Зайди под кофту… Там как печка».И пригласила руку в грудь.Медведь тряс цепью на дворе.Изба встречала, скрипнув глухо.«Я, коль сравнить с тобой, старуха.Шестнадцать есть?» Набравшись духа,я сдунул с губ небрежней пуха:«Давно

уж было… В январе…»И золотилась медовуха,шипя в брезентовом ведре.Как танцевали мои зубыпо краю острому ковша,когда поверх овчинной шубыя ждал тебя, любить спеша.И ты сказала: «Отвернись»,а я совсем не отвернулсяи от восторга задохнулся,взмывая в ангельскую высь.Ты пригрозила, вскинув ступку:«Бесстыжий, зыркать не моги!» —и, сделав мне в душе зарубку,легко переступила юбкуи трусики, и сапоги,став нежным ангелом тайги.Давно вдова, а не девчонка,белым-бела, лицом смугла,меня раздела, как ребенка,рукой голодной помогла.На пасеке в алтайской чащесмущался я того, что гол,но я в тебя, дрожа от счастья,как во вселенную, вошел.И стал впервые я мужчинойна шубе возчицкой, овчинной.Тебе с отвычки было больно —пять лет назад был муж убит.Закрыла ты глаза невольно,его представив, может быть.Был пчелами твой лоб искусан.Узнав, что мне пятнадцать лет,упала ты перед Иисусом,рыдая: «Мне прощенья нет…»И он простил тебя, конечно,за то, что ты, почти любя,стекляшкой бедного колечкав меня вцарапала себя.И всею истовостью тела,грудей нетроганно-тугихты наперед тогда хотела —чтоб я любил тебя в других.25 января 2005

Кузнецкий мост

Маленькая поэма

Был Кузнецкий мост, спекулянт, прохвост.Сразу после войны у Кузнецкого —не осталось ни великосветского,ни ямщицкого, ни купецкого.Да и я лет в четырнадцать не был прост —выручал меня, правда, мой дылдин рост,но во мне было мало детского —больше риска шпаны молодецкого.Не скажу, что был гол — жмых глодал и глагол.Я дрова за дрова у соседей колол.Стал Кузнецкий любимейшей из всех моих школ.Я в барыги особенные пошел —это книжные были барыги.Открывался мне полуподпольнейший пласт —Гумилев и Кузмин, и неведомый Пяст.Для мильтонов я был странновато грудаст,ибо прятал за пазухой книги,тяжеленные, словно вериги.Торговал я Уилки Коллинзом —«Лунный камень» тогда шел на ять,да и Южным и Северным Полюсомя вполне бы сумел промышлять.Но однажды какой-то запуганный хмырьподошел, озираясь (как будто в Сибирь упекут его, если разыщут),хрипанул мне сквозь шарф,водку в душу вдышав:«Есть Есенин… Возьмешь сразу тыщу?»Я нашел пацаненка со мной одних летпод веселенькой кличкой — «Шкилет».У него было трое сестренок,и он был до прозрачности тонок.Со «Шкилетом» мы живо за дело взялись —за часок разгрузили облупленный ЗИС.В чердаке знаменитого Дома моделейкнижки спрятали мы от метелей,и предстал перед нами, подростками,однотомничек тощий с березками.От Есенина руки побаливали,и себя мы стихами побаловали.А стихи были взрослые, но и ребячьи.Это было про нас и про всех:«Покатились глаза собачьиЗолотыми звездами в снег».Посиневший «Шкилет»,никакой не поэт,позабыл свою книготорговлю,и, светясь, будто в церковке сельской свеча,вслух читал эту книжку, распевно мыча,как рязанскую песню коровью.На Кузнецком запахло выпасом.Люди были изумлены: «Неужели Есенина выпустили?»,словно выпущен был из тюрьмы.Я, страницы раскрыв наудачу,так читал, будто тоже сидел вместе с ним:«Не жалею, не зову, не плачу,Все пройдет, как с белых яблонь дым».И вдруг передо мной, как из тумана, мама.Мне не было страшней во сне советском,чем на ходу столкнуться с ней здесь, на Кузнецком.И фронтовой певицы сан — он был бы так унижентем, что я стал – родимый сын — барыгой книжным.В день двадцать первых именин, в ту пору золотуюона на конкурсе всех Зин выиграла вчистую.Ее покинул муж второй. Покинул голос.Со мной и крошечной сестрой, за нас она боролась.Среди неяблонной пурги в шубейке ветхой,стояла, скрыв у глаз круги под вуалеткой,и цвета не ее волос — жгуче-кофейныйк ней после тифа как прирос парик трофейный.Но все-таки в Москве тех зим, сугробной, саннойона была среди всех Зин красивой самой.«Ты что тут делаешь, сынок? Узнала, хоть слепая…»А я от страха чуть не взмок… «Я… книжку покупаю».«Какую книжку? Дай сюда… Не верится – Есенин!Издали снова! Вот так да! И нет землетрясенья?Постой, а где ты деньги взял? В коробке от ландрина?»«Грузить ходили – на вокзал… Рассказывать все – длинно…»И тут «Шкилет» сыграл спектакль, легко и хватко:«Мадам, для вас почти за так… Всего тридцатка!»Пошли мы с мамой по Неглинке.На ее первые сединкисадились бережно снежинки.И вдруг она призналась мне:«Перед Есениным когда-тобыла я очень виноватаво время бурного дебата:«Грусть не для пролетариата!»Да, впрочем, толку маловатов столь поздно признанной вине».Ах, Кузнецкий мост, ты мне дорог, прохвост.Здесь сошлось в моей жизни в сплошной перекрествсе, что было разбито, рассеяно,было столько здесь встреч, было столько разлукздесь случилось, что вдруг из моих же рукподарила мне мама Есенина.29 января 2005

Любовник

Я так скажу – немножко в шутку,а очень множечко – всерьез —когда летишь по первопутку,то поцелуй хрустит в мороз.«Любовник» – стало редким словом,как, впрочем, и «любовница».Любовью не бывал я сломлен,а если был – не до конца.Пройдя сквозь искус донжуанства,ряд горьких истин разжевали до того я дожелался,что и желать я разжелал.Но я любил – пускай чуть-чутьно,пускай хоть краешком души,и мне со всеми было чудно,и все мне были хороши.И пить любовь из любопытствамои уста легко могли,как воду из следов копытцевпрелестных козочек земли.Встречал я, правда, и коварных,с какими лучше не балуй,но, к счастью, я из благодарных,хотя б за полупоцелуй.И ощущал себя я вроделюбовником не только их,но и всего, что есть в природе,волн и пшеничных, и морских.В любви есть коллекционеры,разборчивые знатоки,а я любил без всякой мерыот неразборчивой тоски.Есть

неразборчивость от Бога.Она чиста тем, что щедра,и предпочтет рычанью догаписк беспородного щенка.Люблю я столькое на свете,влюбляться в столькое горазд.Все, что люблю на этом свете,мне угодить на тот не даст.Могу воробышкам, к примеру,шепнуть: «Любимые мои…»Я не из коллекционеров,я – из любовников земли.1 февраля 2005

Поэт и священник

Я шел по Иерусалиму, и воздух звенел, как стекло.Жарой меня просолило и совестью пропекло.Шатаючись от упорства, я стену нашел, где Христосладонью о стену оперся, молчанием речь произнес.Вот признак, что в сердце есть сердце — стоять за других до конца.Неважно, на что опереться, но лишь бы на чьи-то сердца.И столькие поколенья от детскости и любвив то самое углубленье вжимали ладони свои.…В религии я своенравный. Был бабушкой тайно крещен,но, как пионер православный, всерелигиозно взращен.Поэт и священник из Польши не мог отменить все, что пошло,но кажется мне по всему — он сделал, наверное, больше,чем это казалось ему.Вначале был слишком политик и слишком порой однобок,но в стольких запутанных нитях запутался бы и Бог.Он понял – сплетенность религий нам всем – ариаднина нить.Когда-нибудь кто-то великий сумеет их соединить.В содоме политики, денег, когда неподкупного нет,поэт – это тайный священник, и тайный священник – поэт.Судьбой на распятие брошен, простил он убийцу, как брат,и даже покаялся в прошлом, в котором был не виноват.Над бедностью он не вознесся, в себе ее с болью носили даже за крестоносцев прощения попросил.А мы не устали возиться с оправдыванием чумы.За наши костры инквизиций еще не докаялись мы.Что ждет нас? Пока все мы в яме интриг, воровства и войны.Что может спасти? Покаянье и неповторенье вины.Застряли мы в нравственной лени, но верую, что неспростая чувствую в том углубленьи тепло от ладони Христа.Талса, Оклахома, 4–7 апреля 2005

«Ваша, наша и моя Победа…»

Ваша, наша и моя Победа.Превратили Гитлера мы в дым.Почему мы с вами за полвекаСталина никак не победим?30 апреля 2005

Кулак и ладонь

Одна рука, зажатая в кулак,еще грозит с амбицией имперской, —ладонь другой руки, как шлюхи мерзкой,раскрыта: «Доллар, миленький, приляг».Неужто стал действительно таков —смысл жизни — из подачек и хапков?А я-то думал, что Руси бессмертье —усердье совести и просто милосердье?Но слишком стало много «зимних глаз»,глядящих не на нас, а лишь сквозь нас.Порою ждешь с надеждой добрый жест,ну, а глаза жестоки, словно жесть.Неужто я попал в страну чужую,которая басманствует, бомжуя?Как будто бы наемные десанты,на изготовку – «неоподписанты».Суть слова «подписант» была чиста,а вот теперь — в коричневом уста.Неужто же Россия сохранится,бубня, что зло ползет из заграницы,ведь из клоповников родимых злосовместно с забугорным заползло.А станем лишь кивать на «за бугром»,тогда нас покарает русский гром…11 июня 2005

Позабудь!

По-сиротски люблю я тебя.Ты одна мне жена – не толпа.Если пальчиком позовути легко попадусь — позабудь!Позабудь, что я сверхзнаменит,что мой голос, как мяч, звенит,но мне некому пасанутьслово звонкое. Позабудь!Позабудь, что я сам слабейнезаслуженной славы своей,что не верят в мой поздний бунтте, кто сами сдались… Позабудь!Позабудь, что отец твой и матьтебя все-таки могут обнять,а меня только ты — как-нибудь…Ты с детьми да с детьми. Позабудь!Позабудь, что в больничном окнебогоматерью виделась мне,что венчались под сенью креста.Не забудь то, что я – сирота.14 июня 2005

Уленшпигель России

Жизнь без ремней безопасности стремительно укорачивается.Смерть завидуща ко всем, кто чуточку даровит.Тиль Уленшпигель России, Коля Караченцовучится снова ходить, говорить.Ты, как Россия, неловко пытаешься зановоделать шаги по земле, извампиренной нами насквозь,там, где пробилась из гроба ржавая шпага Резанова.Взять ее, что ли, в руки? Снова пойти на авось?Только чем ближе к Америке, — мы ей неинтересней,еще страшней, что мы стали даже себе скушны.Мир удивить не сможем слямзенной чьей-то песней.Разве мы все свое спели — Коля, родной, скажи!Неужто Россия стала не чем-то единым — расщеп леннойна столько злобных друг к другу, непримиримых Россий?!Караченцовская улыбка, фирменная, с расщелинкой,блесни белозубо со сцены и черные слухи рассей!Мы все говорить разучились, со всеми вокруг разлучились.Мы косноязычны духовно — ведомые, поводыри.С тобой, Уленшпигель, как гезы, все русские наши березы,заговори, наш Коля! Россия, заговори!Переделкино, 15 июня 2005

Гимн российских журналистов

Кто от Чили до Таймыравсе углы медвежьи мираисходил, исколесил не на такси?Журналистов мокроступыперешагивали трупыи ухабы всей истории Руси.Припев:Не журитесь, журналисты,если дни бывают мглисты.Грязь не липнет к тем, кто сами не в грязи.Если души не пустые,то все перья – золотые.Мы еще все молодые,журналисты нашей матушки Руси!Совесть выше, чем сноровка.Риск для нас – командировка.Не по нраву нам пуховая кровать.Лучше с корешем в дорогеплыть на лодке сквозь пороги,чем пороги у начальства обивать.Припев.Журналист и журналюгане поймут вовек друг друга,но скрипят не ради славы, а добрахоть огрызком карандашным,как в сраженье рукопашном,не прославленные рыцари пера.Припев.Оператор пал убитыйрядом с пулями разбитойнеразлучной телекамерой его.Ну, а ей все было мало —все снимала и снимала,все снимала, не теряя ничего.Припев.Наши «Никоны» все в шрамах.Жизни личные – все в драмах.Не должна на нас держать обиду власть.Мы в Чечне и на Ямале,как хотели, так снимали,и снимали нас, за правду разозлясь.Припев.Но пошли снимать нас вскорев мафиозном приговорене с работы, а с поверхности земли,Диму, Влада и Артемау семьи украв, у дома.Да и Щекоча сберечь мы не смогли.Припев.Июль 2005