Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

Е. Леонской

В воздухе – сильный мороз и хвоя.Наденем ватное и меховое.Чтоб маяться в наших сугробах с торбой -лучше олень, чем верблюд двугорбый.На севере если и верят в Бога,то как в коменданта того острога,где всем нам вроде бока намяло,но только и слышно, что дали мало.На юге, где в редкость осадок белый,верят в Христа, так как сам он – беглый:родился в пустыне, песок-солома,и умер тоже, слыхать, не дома.Помянем нынче вином и хлебомжизнь, прожитую под открытым небом,чтоб в нем и потом избежать арестаземли – поскольку там больше места.декабрь 1994

Надежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия

15 декабря 1994 г.

Надежда Филипповна [84] милая!Достичь девяноста пятиупрямство потребно и сила – ипозвольте стишок поднести.Ваш возраст – я лезу к Вам с дебрямиидей, но с простым языком -есть возраст шедевра. С шедеврамия лично отчасти знаком.Шедевры в музеях находятся.На них, разеваючи пасть,ценитель и гангстер охотятся.Но мы не дадим Вас украсть.Для Вас мы – зеленые овощи,и наш незначителен стаж.Но Вы для нас – наше сокровище,и мы – Ваш живой Эрмитаж.При мысли о Вас достиженияВеласкеса чудятся мне,Учелло

картина «Сражение»и «Завтрак на травке» Мане.При мысли о Вас вспоминаютсяЮсуповский, Мойки вода,Дом Связи с антеннами – аистасо свертком подобье гнезда.Вы жили вблизи абортария,Людмилу [85] от мира тая.и изредка пьяная арияв подъезде звучала моя.Орава черняво-курчаваяклубилась там сутками сплошь,талантом сверкая и чавкая,как стайка блестящих галош.Как вспомню я Вашу гостиную,любому тогда трепачудоступную, тотчас застыну я,вздохну, и слезу проглочу.Там были питье и питание,там Пасик [86] мой взор волновал.там разным мужьям испытанияна чары их баб я сдавал.Теперь там – чужие владения.Под новым замком, взаперти,мы там для жильца – привидения,библейская сцена почти.В прихожей кого-нибудь тискаяна фоне гвардейских знамен, [87] мы там – как Капелла Сикстинская -подернуты дымкой времен.Ах, в принципе, где бы мы ни были,ворча и дыша тяжело,мы, в сущности, слепки той мебели,и Вы – наш Микельанджело.Как знать, благодарная нациякогда-нибудь с тростью в рукекоснется, сказав: «Реставрация!»,теней наших в том тупике.Надежда Филипповна! В Бостонебольшие достоинства есть.Везде – полосатые простынисо звездами – в Витькину [88] честь.Повсюду – то гости из прерии.то Африки вспыльчивый князь,то просто отбросы Империи.ударившей мордочкой в грязь.И Вы, как бурбонская лилияв оправе из хрусталя,прищурясь, на наши усилияглядите слегка издаля.Ах, все мы здесь чуточку париии аристократы чуть-чуть.Но славно в чужом полушарииза Ваше здоровье хлебнуть!«Звезда». No. 5. 1995

84

Надежда Филипповна Крамова, актриса и писательница, ныне живет в Бостоне, США.

85

Людмила Штерн, писательница, журналистка, дочь Надежды Крамовой.

86

Пасик – кот в доме Надежды Крамовой.

87

Яков Иванович Давидович, муж Надежды Крамовой, был известным знатоком русского военного быта и коллекционером предметов этого быта.

88

Виктор Штерн, зять Надежды Крамовой, профессор математики Бостонского университета. (прим. изд.)

Византийское

Поезд из пункта А, льющийся из трубытуннеля, впадает с гудением в раскинувшееся широко,в котором морщины сбежались, оставив лбы,а те кучевой толпой сбились в чалму пророка.Ты встретишь меня на станции, расталкивая тела,и карий местного мусора примет меня за дачника.Но даже луна не узнает, какие у нас дела,заглядывая в окно, точно в конец задачника.Мы – на раскопках грядущего, бьющего здесь ключом,то есть жизни без нас, уже вывозимой за моревследствие потной морзянки и семафора в чеммать родила, на память о битом мраморе.И ежели нас в толпе, тысячу лет спустя,окликнет ихний дозор, узнав нас по плоскостопию,мы прикинемся мертвыми, под каблуком хрустя:подлиннику пустоты предпочитая копию.1994

В разгар холодной войны

Кто там сидит у окна на зеленом стуле?Платье его в беспорядке, и в мыслях – сажа.В глазах цвета бесцельной пули -готовность к любой перемене в судьбе пейзажа.Всюду – жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,царства рушатся сами, красное на исходе.Мы все теперь за границей, и если завтравойна, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте.Мы знаем, что мы на севере. За полночь гроздь рябиныозаряет наличник осиротевшей дачи.И пусть вы – трижды Гирей, но лицо рабыни,взявшись ее покрыть, не разглядеть иначе.И постоянно накрапывает, точно природа мозгухочет что-то сообщить; но, чтоб не портить крови,шепчет на местном наречьи. А ежели это – Морзе,кто его расшифрует, если не шифер кровли?1994

В следующий век

Постепенно действительность превращается в недействительность.Ты прочтешь эти буквы, оставшиеся от пера,и еще упрекнешь, как муравья – кораза его медлительность.Помни, что люди съезжают с квартиры только когда возникповод: квартплата подпрыгнула, подпали под сокращение;просто будущему требуется помещениебез них.С другой стороны, взять созвездия. Как выразился бы судья,поскольку для них скорость света – бедствие,присутствие их суть отсутствие, и бытие – лишь следствиенебытия.Так, с годами, улики становятся важней преступленья, дни -интересней, чем жизнь; так знаками препинаниязаменяется голос. Хотя от тебя не дождешься нителескопа, ни воспоминания.1994

Из Альберта Эйнштейна

Петру Вайлю

Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.Сегодня уже «никогда», будущее вообще.То, чего больше нет, предпочитает буднис отсыревшей газетой и без яйца в борще.Стоит сказать «Иванов», как другая эрасразу же тут как тут, вместо минувших лет.Так солдаты в траншее поверх брустверасмотрят туда, где их больше нет.Там – эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,и город типа доски для черно-белых шахмат,где побеждают желтые, выглядит как ничья.Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.1994

* * *

Меня упрекали во всем, окромя погоды,и сам я грозил себе часто суровой мздой.Но скоро, как говорят, я сниму погоныи стану просто одной звездой.Я буду мерцать в проводах лейтенантом небаи прятаться в облако, слыша гром,не видя, как войско под натиском ширпотребабежит, преследуемо пером.Когда вокруг больше нету того, что было,не важно, берут вас в кольцо или это – блиц.Так школьник, увидев однажды во сне чернила,готов к умноженью лучше иных таблиц.И если за скорость света не ждешь спасибо,то общего, может, небытия броняценит попытки ее превращенья в ситои за отверстие поблагодарит меня.1994

Моллюск [89]

Земная поверхность естьпризнак того, что житьв космосе разрешено,поскольку здесь можно сесть,встать, пройтись, потушитьлампу, взглянуть в окно.Восемь других планетсчитают, что эти как развыводы неверны,и мы слышим их «нет!»,когда убивают наси когда мы больны.Тем не менее ясуществую, и мне,искренне говоря,в результате вполнеединственного бытиядороже всего моря.Хотя я не враг равнин,друг ледниковых гряд,ценитель пустынь и гор -особенно Апеннин -всего этого, говорят,в

космосе перебор.Статус небесных телприобретаем за счетрельефа. Но их рельефне плещет и не течет,взгляду кладя предел,его же преодолев.Всякая жизнь под статьландшафту. Когда он сер,сух, ограничен, тверд,какой он может податьумам и сердцам пример,тем более – для аорт?Когда вы стоите наСириусе – вокругбурое фантазииз щебня и валуна.Это портит каблуки не блестит вблизи.У тел и у их небеснету, как ни кривипространство, иной среды."Многие жили без, -заметил поэт, – любви,но никто без воды".Отсюда – мой сентимент.И скорей, чем турист,готовый нажать на спусккамеры в тот момент,когда ландшафт волнист,во мне говорит моллюск.Ему подпевает хорхордовых, вторят пятьлитров неголубойкрови: у мышц и порсуши меня, как пядь,отвоевал прибой.Стоя на берегуморя, морща чело,присматриваясь к воде,я радуюсь, что могуразглядывать то, чегов галактике нет нигде.Моря состоят из волн -странных вещей, чей видмножественного числа,брошенного на произвол,был им раньше привитвсякого ремесла.По существу, вода -сумма своих частей,которую каждый мигменяет их чехарда;и бредни ведомостейусугубляет блик.Определенье волнызаключено в самомслове «волна». Оно,отмеченное клеймомвзгляда со стороны,им не закабалено.В облике буквы "в"явно дает гастрольвосьмерка – родная дочьбесконечности, стольсвойственной синеве,склянке чернил и проч.Как форме, волне чуждыромб, треугольник, куб,всяческие углы.В этом – прелесть воды.В ней есть нечто от губс пеною вдоль скулы.Склонностью пренебречьсмыслом, чья глубинабуквальна, морская дальнапоминает речь,рваные письмена,некоторым – скрижаль.Именно потому,узнавая в ней свойпочерк, певцы поютрыхлую бахрому -связки голосовойили зрачка приют.Заговори сама,волна могла бы свестислушателя своегов одночасье с ума,сказав ему: "я, прости,не от мира сего".Это, сдается мне,было бы правдой. Сей -удерживаем рукой;в нем можно зайти к родне,посмотреть Колизей,произнести «на кой?».Иначе с волной, чей шум,смахивающий на «ура», -шум, сумевший вобрать«завтра», «сейчас», «вчера»,идущий из царства сумм, -не занести в тетрадь.Там, где прошлое плюсбудущее вдвоембьют баклуши, творянастоящее, вкусдиктует массам объем.И отсюда – моря.Скорость по кличке «свет»,белый карлик, квазарнапоминают нерях;то есть пожар, базар.Материя же – эстет,и ей лучше в морях.Любое из них – скорейслепок времени, чемсмесь катастрофы ирадости для ноздрей,или – пир диадем,где за столом – свои.Собой превращая дветрети планеты в дно,море – не лицедей.Вещью на букву "в"оно говорит: оно -место не для людей.Тем более если тричетверти. Для волнысуша – лишь эпизод,а для рыбы внутри -хуже глухой стены:тот свет, кислород, азот.При расшифровке «вода»,обнажив свою суть,даст в профиль или в анфас«бесконечность-о-да»;то есть, что мир отнюдьсоздан не ради нас.Не есть ли вообще тоскапо вечности и т. д.,по ангельскому крылу -инерция косяка,в родной для него средеуткнувшегося в скалу?И не есть ли Землятолько посуда? Родпиалы? И не есть ли мы,пашущие поля,танцующие фокстрот,разновидность каймы?Звезды кивнут: ага,бордюр, оторочка, вязьжизней, которых счетзрения отродясьот громокипящих гаморя не отвлечет.Им виднее, как знать.В сущности, их накалв космосе объяснимнедостатком зеркал;это легче понять,чем примириться с ним.Но и моря, в свой черед,обращены лицомвовсе не к нам, но вверх,ценя их, наоборот,как выдуманной слепцомазбуки фейерверк.Оказываясь в западнеили же когда мыникому не нужны,мы видим моря вовне,больше беря взаймы,чем наяву должны.В облике многих вод,бегущих на нас, рябя,встающих там на дыбы,мнится свобода отвсего, от самих себя,не говоря – судьбы.Если вообще онасуществует – и спороб этом сильней в глуши -она не одушевлена,так как морской просторшире, чем ширь души.Сворачивая шапито,грустно думать о том,что бывшее, скажем, мной,воздух хватая ртом,превратившись в ничто,не сделается волной.Но ежели вы чуть-чутьмизантроп, лиходей,то вам, подтянув кушак,приятно, подставив ей,этой свободе, грудь,сделать к ней лишний шаг.1994

89

Опубликовано в сб. «В окрестностях Атлантиды» («Пушкинский фонд», С-Пб., 1995) под заглавием «Моллюск». В СИБ идентичный текст озаглавлен «Тритон». – С. В.

* * *

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.Электричество поступало издалека, с болот,и квартира казалась по вечерамперепачканной торфом и искусанной комарами.Одежда была неуклюжей, что выдавалоблизость Арктики. В том конце коридорадребезжал телефон, с трудом оживая посленедавно кончившейся войны.Три рубля украшали летчики и шахтеры.Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.Эмалированные кастрюли кухнивнушали уверенность в завтрашнем дне, упрямопревращаясь во сне в головные уборы либов торжество Циолковского. Автомобили тожекатились в сторону будущего и быличерными, серыми, а иногда (такси)даже светло-коричневыми. Странно и неприятнодумать, что даже железо не знает своей судьбыи что жизнь была прожита ради апофеозафирмы Кодак, поверившей в отпечаткии выбрасывающей негативы.Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.1994

* * *

О если бы птицы пели и облака скучали,и око могло различать, становясь синей,звонкую трель преследуя, дверь с ключамии тех, кого больше нету нигде, за ней.А так – меняются комнаты, кресла, стулья.И всюду по стенам то в рамке, то так – цветы.И если бывает на свете пчела без ульяс лишней пыльцой на лапках, то это ты.О если б прозрачные вещи в густой лазуриумели свою незримость держать в уздеи скопом однажды сгуститься – в звезду, в слезу ли -в другом конце стратосферы, потом – везде.Но, видимо, воздух – только сырье для кружев,распятых на пяльцах в парке, где пасся царь.И статуи стынут, хотя на дворе – бесстужев,казненный потом декабрист, и настал январь.1994