Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

Ответ на анкету

По возрасту я мог бы быть ужев правительстве. Но мне не по душеа) столбики их цифр, б) их интриги,в) габардиновые их вериги.При демократии, как и в когтях тирана,разжав объятия, встают министры рано,и отвратительней нет ничего спросонок,чем папка пухлая и бантики тесемок.И, в свой черед, невыносим ковер с узоромзамысловатым и с его подзоломиз микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных,дающий сильные побеги мыслей бешеных.Но нестерпимее всего филенка с плинтусом,коричневость, прямоугольность с привкусомобразования; рельеф овса, пшеницы ли,и очертания державы типа шницеля.Нет, я не подхожу на пост министра.Мне все надоедает слишком быстро.Еще – я часто забываю имя-отчество.Наверно, отрочество мстит, его одрочество.Когда ж о родине мне мысль приходит в голову,я узнаю ее в лицо, тем паче – голую:лицо у ней – мое, и мне не нравится.Но нет правительства, чтоб с этим чувством справиться,иль я – не член его. Я мог сказать бы проще, ново мне, наверно, что-то так испорчено,что не починишь ни отверткой выборов,ни грубым кодексом, ни просто выпоров.Лишь

те заслуживают званья гражданина,кто не рассчитывает абсолютно ни накого – от государства до наркотиков -за исключением самих себя и ходиков,кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,чтоб где – естественная вещь, где – дикаясказать не смог бы, даже если поднатужится,портрет начальника, оцепенев от ужаса.<1993>

Памяти Н. Н.

Я позабыл тебя; но помню штукатуркув подъезде, вздувшуюся щитовидкутруб отопленья вперемежку с сыпьюзвонков с фамилиями типа «выпью»или «убью», и псориаз асбестаплюс эпидемию – грибное местоэлектросчетчиков блокадной моды.Ты умерла. Они остались. Годыв волну бросаются княжною Стеньки.Другие вывески, другие деньги,другая поросль, иная падаль.Что делать с прожитым теперь? И надо львообще заботиться о содержаньинедр гипоталамуса, т. е. ржаньи,раскатов коего его героине разберут уже, так далеко от Трои.Что посоветуешь? Развеселиться?Взглянуть на облако? У них – все лицаи в очертаниях – жакет с подшитымголландским кружевом. Но с парашютомне спрыгнуть в прошлое, в послевоенныйпейзаж с трамваями, с открытой венойреки, с двузначностью стиральных меток.Одиннадцать квадратных метровнапротив взорванной десятилеткив мозгу скукожились до нервной клетки,включив то байковое одеялостанка под лебедем, где ты давалаподростку в саржевых портках и в кепке.Взглянуть на облако, где эти тряпкивезде разбросаны, как в том квадрате,с одним заданием: глаз приучить к утрате?Не стоит, милая. Что выживает, кромекапризов климата? Другое время,другие лацканы, замашки, догмы.И я – единственный теперь, кто мог быприпомнить всю тебя в конце столетьявне времени. Сиречь без платья,на простыне. Но, вероятно, телосопротивляется, когда истлело,воспоминаниям. Как жертва власти,греху отказывающей в лучшей частисуществования, тем паче – в правена будущее. К вящей славе,видать, архангелов, вострящих грифель:торс, бедра, ягодицы, плечи, профиль– все оборачивается расплатойза то объятие. И это – гибель статуй.И я на выручку не подоспею.На скромную твою Помпеюобрушивается мой Везувийзабвения: обид, безумий,перемещения в пространстве, азий,европ, обязанностей; прочих связейи чувств, гонимых на убой оравойдней, лет, и прочая. И ты под этой лавойпогребена. И даже это пеньеесть дополнительное погребеньетебя, а не раскопки древней,единственной, чтобы не крикнуть – кровной!цивилизации. Прощай, подруга.Я позабыл тебя. Видать, дерюганебытия, подобно всякой ткани,к лицу тебе. И сохраняет, а нерастрачивает, как сбереженья,тепло, оставшееся от изверженья.<1993>

Подражание Горацию

Лети по воле волн, кораблик.Твой парус похож на помятый рублик.Из трюма доносится визг республик.Скрипят борта.Трещит обшивка по швам на ребрах.Кормщик болтает о хищных рыбах.Пища даже у самых храбрыхвалится изо рта.Лети, кораблик, не бойся бури.Неистовей, но бесцельней пули,она и сама не знает, в ту листорону ейкинуться, или в эту. Илив третью. Их вообще четыре.Ты в этом смысле почти в квартире;владелец – Гиперборей.Лети, кораблик! не бойся острыхскал. Так открывают остров,где после белеют кресты матросов,где, век спустя,письма, обвязанные тесемкой,вам продает, изумляя синькойвзора, прижитое с туземкойласковое дитя.Не верь, дружок, путеводным звездам,схожим вообще с офицерским съездом.Тебе привязанность к праздным безднамскорей вредна.Верь только подлинно постояннойдемократии волн с ееннойна губах возникающей в спорах пенойи чувством дна.Одни плывут вдаль проглотить обиду.Другие – чтоб насолить Эвклиду.Третьи – просто пропасть из виду.Им по пути.Но ты, кораблик, чей кормщик Боря,не отличай горизонт от горя.Лети по волнам стать частью моря,лети, лети.<1993>

* * *

Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.Речка тоже рябит; а земля в морщинах -и думать забыла, поди, о своих мужчинах.Там – одни пацаны. А от кого рожают,знают лишь те, которые их сажают,либо – никто, либо – в углу иконы.И весною пахать выходят одни законы.Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в рощев землю смотреть и одеваться проще.Там у тебя одной на сто верст помада,но вынимать ее все равно не надо.Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит,где красота ничего не значитили значит не молодость, титьку, семя,потому что природа вообще все время.Это, как знать, даст побороть унылость.И леса там тоже шумят, что уже случилосьвсе, и притом – не раз. И суммаслучившегося есть источник шума.Лучше стареть в деревне. Даже живя отдельнойжизнью, там различишь нательныйкрестик в драной березке, в стебле пастушьей сумки,в том, что порхает всего лишь сутки.И я приеду к тебе. В этом «и я приеду»усмотри не свою, но этих вещей победу,ибо земле, как той простыне, понятенязык не столько любви, сколько выбоин, впадин, вмятин.Или пусть не приеду. Любая из этих рытвин,либо воды в колодезе привкус бритвин,прутья обочины, хаос кочек -все-таки я: то, чего не хочешь.Езжай в деревню, подруга. Знаешь, дурнея, лицалишь подтверждают, что можно слитьсяразными способами; их – бездны,и нам, дорогая, не все известны.Знаешь,

пейзаж – то, чего не знаешь.Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,ты узнаешь себя. И серую краску рядом.1992

Посвящается Джироламо Марчелло

Однажды я тоже зимою приплыл сюдаиз Египта, считая, что буду встреченна запруженной набережной женой в меховом мантои в шляпке с вуалью. Однако встречать меняпришла не она, а две старенькие болонкис золотыми зубами. Хозяин-американецобъяснял мне потом, что если его ограбят,болонки позволят ему свестина первое время концы с концами.Я поддакивал и смеялся.Набережная выглядела бесконечнойи безлюдной. Зимний, потустороннийсвет превращал дворцы в фарфоровую посудуи население – в тех, кто к нейне решается прикоснуться.Ни о какой вуали, ни о каком манторечи не было. Единственною прозрачнойвещью был воздух и розовая, кружевнаязанавеска в гостинице «Мелеагр и Аталанта»,где уже тогда, одиннадцать лет назад,я мог, казалось бы, догадаться,что будущее, увы, уженастало. Когда человек один,он в будущем, ибо оно способнообойтись, в свою очередь, без сверхзвуковых вещей,обтекаемой формы, свергнутого тирана,рухнувшей статуи. Когда человек несчастен,он в будущем.Теперь я не становлюсьбольше в гостиничном номере на четвереньки,имитируя мебель и защищаясь отсобственных максим. Теперь умереть от горя,боюсь, означало бы умеретьс опозданьем; а опаздывающих не любятименно в будущем.Набережная кишитподростками, болтающими по-арабски.Вуаль разрослась в паутину слухов,перешедших впоследствии в сеть морщин,и болонок давно поглотил их собачий Аушвиц.Не видать и хозяина. Похоже, что уцелелитолько я и вода: поскольку и у неенет прошлого.1988

Посвящается Чехову

Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем – муха.И тяжелый шиньон очень к лицу ВарвареАндреевне, в профиль – особенно. Крахмальная блузка глухозастегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.У Варвары Андреевны под шелестящей юбкойни-че-го.Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овациижестких листьев боярышника. Взятые наугадаккорды студента Максимова будят в саду цикад,и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.Дурнушка, но как сложена! и так не похожа накниги.Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зоветсразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться отмыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаномдиване от комаров и от жары вообще.Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?Но стоит ли?Душные летние сумерки, близорукое время дня,пора, когда всякое целое теряет одну десятую."Вас в коломянковой паре можно принять за статуюв дальнем конце аллеи, Петр Ильич". «Меня?» -смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел НатальюФедоровну во сне.Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторонлипнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;он единственный видит хозяйку в одних чулках.Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в рукахвсе козыри.И хор цикад нарастает по мере того, как числозвезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.Что – если в самом деле? «Куда меня занесло?» -думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.До станции – тридцать верст; где-то петух поет.Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.В провинции тоже никто никому не дает.Как в космосе.1993

Послесловие к басне

"Еврейская птица ворона,зачем тебе сыра кусок?Чтоб каркать во время урона,терзая продрогший лесок?""Нет! Чуждый ольхе или вербе,чье главное свойство – длина,сыр с месяцем схож на ущербе.Я в профиль его влюблена"."Точней, ты скорее астроном,ворона, чем жертва лисы.Но профиль, присущий воронам,пожалуй не меньшей красы"."Я просто мечтала о браке,пока не столкнулась с лисой,пытаясь помножить во мракесвой профиль на сыр со слезой".<1993>

Приглашение к путешествию

Сначала разбей стекло с помощью кирпича.Из кухни пройдешь в столовую (помни: там две ступеньки).Смахни с рояля Бетховена и Петра Ильича,отвинти третью ножку и обнаружишь деньги.Не сворачивай в спальню, не потроши комод,не то начнешь онанировать. В спальне и в гардеробепахнет духами; но, кроме тряпок отДиора, нет ничего, что бы толкнуть в Европе.Спустя два часа, когда объявляют рейс,не дергайся; потянись и подави зевоту.В любой толпе пассажиров, как правило, есть еврейс пейсами и с детьми: примкни к его хороводу.Наутро, когда Зизи распахивает жалюзи,сообщая, что Лувр закрыт, вцепись в ее мокрый волос,ткни глупой мордой в подушку и, прорычав «Грызи»,сделай с ней то, от чего у певицы садится голос.<1993>

Пристань Фегердала

Деревья ночью шумят на берегу пролива.Видимо, дождь; ибо навряд ли ива,не говоря – сосна, в состояньи узнать, в потемках,в мелкой дроби листа, в блеске иглы, в подтекахту же самую воду, данную вертикально.Осознать это может только спальняс ее опытом всхлипывания; либо – голые мачты шведскихяхт, безмятежно спящих в одних подвязках, в одних подвескахсном вертикали, привыкшей к горизонтали,комкая мокрые простыни пристани в Фегердале.<1993>

Провинциальное

По колено в репейнике и в лопухах,по галош в двухполоске, бегущей попасть под поезд,разъезд минующий впопыхах;в сонной жене, как инвалид, по пояс.И куда ни посмотришь, всюду сады, зады.И не избы стоят, а когда-то бревнапорешили лечь вместе, раз от одной бедывсе равно не уйдешь, да и на семь ровноничего не делится, окромядней недели, месяца, года, века.Чем стоять стоймя, лучше лечь плашмяи впускать в себя вечером человека.<1993>