Собрание стихотворений и поэм
Шрифт:
Голова ты, моя голова, Всласть туманилась ты на пирушках И, грешна как людская молва, На чужих почивала подушках.
И не хмурил, я помню, чела, Приходя под кремлевские своды. Ах, какой ты беспечной была, Голова моя, в юные годы.
Только вскоре изрек я слова, Чтоб расслышал их пеший и конный, За которые ты, голова, Оказаться могла отсеченной.
Не тебя ли хвала и хула По людской овивали указке? И давно уже ты дожила До незримой кровавой повязки.
Голова ты, моя голова, Позабудешь безумства едва ли, Хоть
*
На соломе в горском доме Я сидел пред очагом, Пел я в сладостной истоме, Пел в неведенье благом.
Где вы, гор туманных девы, Где ты, буйно-голова, Полудикие напевы, Не безликие слова?
Все смешалось: свет и тени, И вели меня, как в плен, Вверх казенные ступени Посреди казенных стен.
По лугам и по кутанам Мне б с отарою брести, Но держал к заморским странам Я воздушные пути.
Мне ячмень бы сеять в поле, Запрягать бы мне быков, Мне б гулять всю жизнь на воле Среди беглых облаков.
И кремлевская палата Часто видит свысока, Как на бланке депутата Появляется крылато Стихотворная строка.
*
Я старым друзьям позвонил и спросил: «Где нынче полдня пропадали?» «На кладбище к сыну мы ездили», – был Ответ, словно отзвук печали.
Я вздрогнул и замер, и горло на миг Стянуло мне, словно арканом. Их юного сына увидел я лик, Как месяца лик за туманом.
И сделался слышим в груди моей стук, Вернулось на круг все сначала. И думал о том я, что мука из мук Уделом друзей моих стала.
АУЛЬСКАЯ МЕЧЕТЬ
Как много себе нанесли мы потерь, За все прегрешенья в ответе. И вот открываю скрипучую дверь Я бедной аульской мечети.
По пятницам, помнится, в детстве сюда Чуть свет приходил я, бывало. Лампада светила здесь, словно звезда, И речь проповедно звучала.
В забытой мечети стоит тишина, Но много ль достигнуто прока, Что смолоду горцам свобода дана Кидаться в объятья пророка.
И страшных годов захмелевший юнец, Я не был обучен Корану. И тайно молился мой честный отец С душой, походившей на рану.
И к небу открыто в ауле вознес На камне могильном он руки. А я без любви, милосердья и слез К иной приращался науке.
Чем стал бы я хуже по мненью иных, Когда б золотого напева Звучал в моем сердце молитвенный стих, Меня охраняя от гнева.
Когда б с минарета пять раз муэдзин Людей призывал бы к намазу, Не меркла бы честь в окруженье вершин, Сверкая подобно алмазу.
Хоть век мне твердили: «Ты в Бога не верь!» На этом опомнившись свете, Открыл покаянно скрипучую дверь Забытой аульской мечети.
*
Спросила хозяйка зазывного взгляда: «А сколько, скажи, тебе лет?» «Зачем тебе знать это, женщина, надо,
«Хочу по числу их на белом снегу я Костры запалить в твою честь». «Тогда поспеши в эту полночь благую Лишь двадцать костров ты разжечь».
А сам я подумал, как стоя над бездной: «Годам моим нету числа», – И вдруг увидал, как на черни небесной Костров она сонмы зажгла.
*
Когда бы был Корану я обучен И приобщен к молитвам мусульман, Лицо к нагорным обращая кручам, Тебе бы я молился, Дагестан.
Но возле эмиратских минаретов, Где путь прервал верблюжий караван, Велением любви, а не заветов Я за тебя молился, Дагестан.
Четверку белых лошадей окинув И слушая притихший океан, В лучах заката в стане бедуинов Я за тебя молился, Дагестан.
И видел я, но не с колен намаза, Как вновь забрезжил несказанный свет И, проходя по лезвию Кавказа, На равных с небом говорил поэт.
Был за грехи ничуть не преуменьшен Его земной пожизненный удел Обожествлять в стихах одну из женщин И чтить, как рай, отеческий предел.
*
Черной болью охвачена память моя, Стал Чернобыль ее неотвязным виденьем, Словно в мыслях о жизни, я, слез не тая, Счет веду не годам, не часам, а мгновеньям.
Горький след оставляют слова на губах, И с надеждой заблудшею схожа дорога. И не сердце в груди моей, а Карабах, И несется по жилам не кровь, а тревога.
Поздний стих мой, ты всех оскорбленных почти, Утоли их печали, утешь их обиды. Путь для крымских татар оказался почти В полстолетья длиной до родимой Тавриды.
Пел я дружбу народов в огромной стране, И была моя песня крылата, как бурка. Отчего ж в разъяренной она Фергане Не сумела спасти месхетинского турка?
Был людского согласья прекрасен костер, Отчего же сегодня в союзном пределе Впали в рознь племена и кровавый раздор Не щадит ни надгробия, ни колыбели?
Я Чернобыль, Тбилиси, Баку, Карабах, И живого во мне не осталося места. И взываю к единому небу в мольбах. Чтобы рознь и печаль улеглись повсеместно…
АХМЕД МУНГИ
Горским златокузнецам Доводилось, говорят, Из аула Кубачи До Парижа доходить.
И одним из мастеров, Кто обрел известность там, Был не кто-нибудь, а сам Ювелир Ахмед Мунги.
Могут златокузнецы Говорить на языке, Что понятен странам всем, Где в прекрасном знают толк.
Переводчиком Мунги, Как поведал он о том, Из московской стали был Ослепительный резец.
И французских модниц смог Покорить Ахмед Мунги, Что съезжалися к нему С золотом и серебром.
И кавказский звездный рой Словно нисходил с небес, Чтоб у модниц воссиять На запястьях и груди.
Но не знала ни одна Из французских щеголих, Что еще поэтом был Ювелир Ахмед Мунги.