Собрание

Шварц Елена Андреевна

VII. НА ПЛЯЖЕ В БАЙИ

Падает Солнце в златых болячках, Нежный агнец спускается с гор Черных. Свалялась шерсть его — В репьях и колючках, И дрожит, Перерезана надвое кем-то На песке мокром Звезда морская. Видно, богу бессмертному это угодно, Мне же смертной даже и стыдно — Вечно бледной пифией в лихорадке Вдыхать испарения злые И вцепляться в невидимое, как собака В кус вцепляется, головой мотая… Но послушна я веленью бога, Шьющего стрелой золотые песни. Я иду — на плечах моих пещера Тяжелым плащом повисла, И невидимый город Дельфы Дышит зловеще. Варится жизнь моя в котле медном, Золотые солнца в крови кружатся. Тянут Парки шелковые нити. Тащат рыбаки блестящие сети. Задыхаясь, я жабрами хлопаю быстро, И вокруг меня золотые братья Сохнут,

извиваясь, — в тоске Смертной.

VIII. РАЗГОВОР

Кинфия Грек, ты помнишь ли — во сколько обошелся? Вместо виллы тебя я купила, Чтобы ты, пресыщенный годами, Мудростью старинной начиненный, Помогал мне понимать Платона, В греческом не очень я сильна. Чтобы ты в египетские тайны Посвятил меня, александриец, Но всего-то больше для того ведь, Чтобы ты в скорбях меня утешил. Завтра мне, ты знаешь, стукнет сорок. Что такое возраст? Научи. Как это я сделалась старухой, Не вчера ль в пеленках я лежала? Как это случилось? Объясни. Грек Знаешь ты сама, меня не хуже — Цифры ничего не означают, И для всех течет неравно время. Для одних ползет, для прочих скачет. И никто не знает час расцвета, И тебе быть может в сорок — двадцать. Кинфия Если будешь чепуху молоть ты, То продам тебя иль обменяю На врача и повара. Подумай. Грек В первой люстре мы голубоваты, Во второй — душа в нас зеленеет, В третьей — делается карминной, А в четвертой — в двадцать восемь, значит, Фиолетовою станет, в пятой — желтой, Как в страду пшеница. А потом оранжевой, и дальше Всё должна душа переливаться, Все пройти цвета, а мудрой станет — Побелеет, а бывает вовсе И таких цветов, что глаз не знает. Все она проходит превращенья, Измененья, рост и переливы, Ведь нельзя всю жизнь багрово-красным Надоедливым цветком висеть на ветке, Голой, побелевшей от морозов. Только у богов да их любимцев так бывает — Цвет отыщет свой и в нем пребудет, Артемида ведь не станет дряхлой, И Гефест младенцем не бывал. Кинфия Что заладил про богов да про младенцев. Ну а если я на дню меняю цвет свой Сотню раз — то синий, то зеленый? Грек Кинфия, душа твоя — растенье И не может в росте уменьшаться, Но растет и зреет и трепещет. Есть у цвета смысл сокровенный, Есть у цвета тайное значенье. Дождь — есть снег, глубоко постаревший, Оба же они — одна вода, Так душа собою остается у младенца и у старика. Всё же знать нам нужно — снег ли, дождь. Кинфия Снег не может вдруг пойти в июне, Дождь не льется мутно в январе. Краснобай ты жалкий и нелепый. И от всех от этих разговоров Почернела вся моя душа.

1978

РАЗРОЗНЕННОЕ

I

В хижину вошла и огляделась: Будто привиденья увидала — В том углу однажды я рыдала, В том молилась… Если б эти призраки былого Вдруг воскреснув — плотью-костью стали, То-то давка здесь бы началась — Как на скачках в праздники большие. Сами бы себя передушили, Сами бы себя перекусали, И девчонки по-спартански, молча, Кулаком наотмашь взрослых били, Ну а те — разнеженно визжали… Так я вдруг представила ту свалку, Эту бочку жизни мной отжитой… Но душа бы искрой убегала От одной — в другую — до живущей, До меня, мгновенно долетая, Оставляя позади все толпы Тающих, одетых, неодетых, Гневных, и веселых, и печальных — Будто город после изверженья Равнодушно-дикого вулкана.

II

Вновь Проперций мой ко мне вернулся, Счастие для Кинфии какое! Исцарапанный, залапанный, помятый, Облысевший, грязный, исхудавший. Бегают глаза его так жалко. Отчего же ты в глаза не смотришь? И кого стыдишься — не меня ли? Третьего стыдишься ты — любови, Ведь она противу нашей воли Бегает за мною и тобою И на стыд и горе снова сводит. Ах, тебя прогнать отсюда взашей Так бы мне хотелось — только жалко Бедную сестрицу ту — любвишку, Жалкую, но все-таки живую. Поменяй же тогу, эта в пятнах, Залечи царапины, умойся, После серой окурись от скверны. Видно, уж судьба моя такая…

III

Только

вчера я хотела Югер земли отсудить у соседа — Там растет виноград кудрявый, Ползают мохнатые улитки, — И сейчас сужусь за этот югер, Но к нему как будто охладела. Нынче я хочу совсем другого — Я хочу достать шафранной краски Для волос — шафранной, с переливом, Рыжей стать хочу — лисицей в поле, И к глазам зеленым цвет подходит. Нам всегда хоть что-нибудь желанно, Нынче это, завтра что другое. О желанья, вы — скороходы, Что, сменяясь, жизнь влекут К мете заветной. Вы — погонщики, вы и кони…

IV. К МОРФЕЮ

Бог, души любящий нагими, без прикрас, Страстишек скрытых бог и тайных страхов. Весталке в сон развратника ты шлешь, Насильника, чтоб не было обидно — Мол, не сама я отдалась, а взяли. Ревнивцу снится — он в железной клетке Глядит, как тешится его с другим подружка И смехом заливается жестоким… Младенца чистого — того не пожалеешь, Он весь дрожит во сне и цепенеет, Вдруг закричит ужасно и проснется, И тайный ужас в нем до самой смерти. Морфей, как ночь ты со свечой крадешься Тропою тайной в мозг. Так знай, что если Не будешь слать ты снов мне светлых, Как паруса морские — чистых, ясных, То ввек тебе назло я не засну. Всю ночь водой холодной обливаться Я буду, а служанок заставлю петь до утренней зари. Пусть мне, Морфей, одно Ничто лишь снится.

V

…Прибегали тут колдуньи, Приползали ведьмы злые И вопили: здесь она, Здесь, по нашим всем приметам Здесь волшебница живет. По ее то заклинаньям Третьи сутки, ночь и утро Город бьет волна сырая, Заливает Рим и мир. Выходил префект навстречу, И рабы с ним выходили, Говорили: здесь гражданка Рима честная живет, Вы же, ведьмы, уходите В свои норы поживей. — Я скосила глаз безумный, Глаз свой левый небольшой (Для других, а мне — огромный, Он вмещает даже море, Он вмещает Рим и мир). Опустилась на колени, Зашептала — Дионисе! Пусть встает волна, кружася, В пене, вое, плеске, соли, Пусть очнется мир и Рим! В мутных волнах птицерыбой В смерче синем я помчусь. Слышу — волны в окна бьются, Затопило злых колдуний, Затопило площадь, форум, Затопило Рим и мир! Я плыла в водоворотах, Души по волнам босые Пробегали и носили Низко палки чадных звезд, При высоком полнолуньи…

VI

Сделай, мастер, мне, — Пасифая Дедалу Быстро шепчет, — ну, постарайся, тёлки Сделай образ и недавней укрой Содранной шкурой. Кинется ль она быку на шею? Нет, пылая, ждет она, терпит. Кто в любви терпелив, кто служанок подкупит Всех до единой, Кто пути к тебе торя — с подругой твоею Шашни затеет — чтобы ты ревновала, Чтобы ты вернее попалась Ловцу в сети — Сердца его не измеришь, вечно Будет расчетлив. Ввек не растает На дне его глаз влюбленных Снег прошлогодний.

VII

Что меня бросило в объятья Диомида? Пусть ответит знаток Дел этих темных. Может быть — месть, нелюбовь, Ненависть ли к себе? Хоть напыщенный, важный, Глупый — но все же влюбленный, Все же — сенатор и воин. Даже рубец вдоль ребра, Нанесенный вражеской пикой — Будь у любимого, Сколько бы нежности вызвал, Как бы его целовала! А Диомидов рубец равнодушно Чиркнула ногтем. Нет, не на радость ему Домоганьям его уступила — От нелюбви за ночь Стерся как будто и пол. Рассвет нашел нас волками, От ненависти дрожащих, Некормленых и свирепых По углам цирковой клетки.

VIII

Раньше я сама любила кошек, Но отныне хватит — надоели! Приск, слуга мой верный, старый воин, Хоть и потерял ты руку в Альпах, Но второй здоровою рукою Всех сыщи и выброси из дома. Мой возлюбленный вчера взял на колени Рыжую с глазами золотыми, А она и рада — развалилась, Будто опьяненная гетера. Он чесал ей щеки, гладил брюхо И смотрел в глаза ее смурные, Кто из них мурлыкал громче — он ли Иль она — не знаю. Все поплыло В ревности багровом злом тумане. — Что, блаженствуешь? — его спросила тихо, Он, зажмурившись ответил: несказанно. — Так что, Приск, слуга мой старый, верный, Чтоб сегодня не было их в доме, А особенно мордатой этой, рыжей. Их хватай за что ни попадися, За хвосты выкидывай за двери, Если вдруг услышу визг кошачий, Не сошлю тебя я на галеры.