Сочинения Державина

Белинский Виссарион Григорьевич

Как все дышит в этом стихотворении духом того времени и пир для милостивца, и умеренный стол, без вредных здравию приправ, но с золотою шекснинскою стерлядью, с винами, которые «то льдом, то искрами манят», с благовониями, которые льются с курильниц с плодами, которые смеются в корзинках, и особенно – с слугами, которые не смеют и дохнуть!.. Конечно, понятие об «умеренности» есть относительное понятие, – и в этом смысле сам Лукулл был умеренный человек. Нет, люди нашего времени искреннее: они любят и поесть и попить и за столом любят поболтать не об умеренности, а о роскоши. Впрочем, эта «умеренность» и для Державина существовала больше, как «пиитическое украшение для оды». Но вот, словно мимолетное облако печали пробегает в веселой оде мысль о смерти:

И знаю я, что век наш – тень;Что лишь младенчество проводим,Уже ко старости приходим,И смерть к нам смотрит чрез забор.

Это мысль искренняя; но поэт в ней же и находит

способ к утешению.

Увы! то как не умудриться,Хоть раз цветами не увитьсяИ не оставить мрачный взор?

Затем опять грустное чувство:

Слыхал, слыхал я тайну эту,Что иногда грустит и царь;Ни ночь, ни день покоя нету,Хотя им вся покойна тварь,Хотя он громкой славой знатен.Но ах! и трон всегда ль приятенТому, кто век свой в хлопотах?Тут зрит обман, там зрит упадок:Как бедный часовой тот жалок.Который вечно на часах!

Но не бойтесь: грустное чувство не овладеет ходом оды, не окончит ее элегическим аккордом, – что так любит наше время: поэт опять находит повод к радости в том, что на минуту повергло его в унылое раздумье:

Итак, доколь еще ненастьеНе помрачает красных дней,И приголубливает счастьеИ гладит нас рукой своей;Доколе не пришли морозы,В саду благоухают розы.Мы поспешим их обонять.Так! будем жизнью наслаждаться,И тем, чем можем утешаться,По платью ноги протягать.

Заключение оды совершенно неожиданно, и в нем видна характеристическая черта того времени, непременно требовавшего, чтобы сочинение оканчивалось моралью. Поэт нашего времени кончил бы эту пьесу стихом: «по платью ноги протягать»; но Державин прибавляет:

А если ты, иль кто другиеИз званых милых мне гостей,Чертоги предпочтя златыеИ яства сахарны царей,Ко мне не срядитесь откушать,Извольте вы мой толк прослушать:Блаженство не в лучах порфир,Не в вкусе яств, не в неге слуха.Но в здравьи и в спокойстве духа.Умеренность есть лучший пир.

Ту же мысль находим мы во многих стихотворениях Державина; но с особенною резкостью высказалась она в оде «К первому соседу», одном из лучших произведений Державина.

Кого роскошными пирами,На влажных невских островах,Между тенистыми древами,На мураве и на цветах,В шатрах персидских, златошвенных,Из глин китайских драгоценных,Из венских чистых хрусталей,Кого столь славно угощаешьИ для кого ты расточаешьСокровища казны твоей?Гремит музыка; слышны хорыВкруг лакомых твоих столов,Сластей и ананасов горы,И множество других плодовПрельщают чувства и питают;Младые девы угощают,Подносят вина чередой —И алиатико с шампанским,И пиво русское с британским,И мозель с зельтерской водой.В вертепе мраморном, прохладном,В котором льется водоскат,На ложе роз благоуханном,Средь неги, лени и отрад,Любовью распаленный страстной,С младой, веселою, прекраснойИ с нежной нимфой ты сидишь:Она поет, – ты страстью таешь,То с ней в весельи утопаешь,То, утомлен весельем, спишь.

Сколько в этих стихах одушевления и восторга, свидетельствующих о личном взгляде поэта на пиршественную жизнь такого рода! В этом виден дух русского XVIII века, когда великолепие, роскошь, прохлады, пиры, казалось, составляли цель и разгадку жизни. Со всеми своими благоразумными толками об «умеренности» Державин невольно, может быть, часто бессознательно, вдохновляется восторгом при изображении картин такой жизни, – и в этих картинах гораздо больше искренности и задушевности, чем в его философских и нравственных одах. Видно, что в первых говорит душа и сердце; а во вторых – резонерствующий холодный рассудок. И это очень естественно: поэт только тогда и искренен, а следовательно только тогда и вдохновенен, когда выражает непосредственно

присущие душе его убеждения, корень которых растет в почве исторической общественности его времени. Но, как мы заметили прежде, – пиршественная жизнь была только одною стороною того времени: на другой его стороне вы всегда увидите грустное чувство от мысли, что нельзя же век пировать, что переворот колеса фортуны или беспощадная смерть положат же, рано или поздно, конец этой прекрасной жизни. И потому остальная половина этой прекрасной оды растворена грустным чувством, которое, однакоже, не только не вредит внутреннему единству оды, но в себе-то именно и заключает его причину, ибо оно, это грустное чувство, является необходимым следствием того весело восторженного праздничного чувства, которое высказалось в первой половине оды.

Ты спишь – и сон тебе мечтает,Что ввек благополучен ты;Что само небо рассыпаетБлаженства вкруг тебя цветы;Что парка дней твоих не косит;Что откуп вновь тебе приноситСибирски горы серебра,И дождь златой к тебе лиется.Блажен, кто поутру проснетсяТак счастливым, как был вчера!Блажен, кто может веселитьсяБесперерывно в жизни сей!Но редкому пловцу случитсяБезбедно плавать средь морей:Там бурны дышат непогоды,Горам подобно гонят водыИ с пеною песок мутят.Петрополь сосны осеняли,Но вихрем пораженны пали:Теперь корнями вверх лежат.Непостоянство – доля смертных;В пременах вкуса – счастье их;Среди утех своих несметныхЖелаем мы утех иных.Придут, придут часы те скучны,Когда твои ланиты тучныПрестанут грации трепать;И, может быть, с тобой в разлуке,Твоя уж Пенелопа в скукеКовер не будет распускать.Не будет, может быть, лелеятьСудьба уж более тебя,И ветр благоприятный веятьВ твой парус: береги себя!

В заключительных стихах оды Державин особенно верен духу своего времени:

Доколь текут часы златыеИ не приспели скорби злые, —Пей, ешь и веселись, сосед!На свете жить нам время срочно;Веселье то лишь непорочно,Раскаянья за коим нет.

Чувство наслаждения жизнию принимало иногда у Державина характер необыкновенно приятный и грациозный, как в этом прелестном стихотворении – «Гостю», дышащем, кроме того, боярским бытом того времени:

Сядь, милый гость, здесь на пуховомДиване мягком отдохни;В сем тонком пологу перловом,И в зеркалах вокруг усни:Вздремни после стола немножко;Приятно часик похрапеть;Златой кузнечик, сера мошкаСюда не могут залететь.Случится, что из снов прелестныхПриснится здесь тебе какой:Хоть клад из облаков небесныхЗлатой посыплется рекой,Хоть девушки мои домашниРукой тебе махнут, – я рад:Любовные приятны шашни,И поцелуй в сей жизни клад.

Итак, вот созерцание, составляющее основной элемент поэзии Державина; вот где и вот в чем отразился на русском обществе XVIII век и вот где является Державин выразителем русского XVIII века. И ни в одном из его стихотворений этот мотив не высказался с такою полнотою и яркостию идеи, такою торжественностию тона, такою полетистостью фантазии и таким громозвучием слова, как в его превосходной оде «На смерть кн. Мещерского», которая вместе с «Водопадом» и «Фелицею» составляет ореол поэтического гения Державина, – лучшее изо всего, написанного им. Несмотря на некоторую напряженность, на несколько риторический тон, составлявшие необходимое условие и неизбежный недостаток поэзии того времени, – сколько величия, силы, чувства и сколько искренности и задушевности в этой чудной оде! Да и как не быть искренности и задушевности, если эта ода – исповедь времени, вопль эпохи, символ ее понятий и убеждений! Как колоссален у нашего поэта страшный образ этой беспощадной смерти, от роковых когтей которой не убегает никакая тварь! Сколько отчаяния в этой характеристике вооруженного косою скелета: и монарх и узник – снедь червей; злость стихий пожирает самые гробницы; даже славу зияет стереть время; словно быстрые воды льются в море – льются дни и годы в вечность; царства глотает алчная смерть; мы стоим на краю бездны, в которую должны стремглав низринуться; с жизнию получаем и смерть свою – родимся для того, чтоб умереть; все разит смерть без жалости: