Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Бродский Иосиф Александрович

За это он дорого заплатил. Тому хороший пример — стихотворение “In the moonlight” (“В лунном свете”), написанное через пару лет после “Стихов 1912–13 гг.”, но в каком-то смысле имеющее к ним непосредственное отношение, если не тематически, то в силу психологического вектора.

“О lonely workman, standing there

In a dream, why do you stare and stare

At her grave, as no other grave there were?

If your great gaunt eyes so importune

Her soul by the shine of this corpse-cold moon

Maybe you'll raise her phantom soon!”

“Why, fool, it is what I would rather see

Than all the living folk there be;

But alas, there is no such joy for me!”

“Ah — she was one you loved, no doubt,

Through good and evil, through rain and drought,

And when she passed, all your sun went out?”

“Nay: she was the woman I did not love,

Whom all the others were ranked above,

Whom during her life I thought nothing of”.

“О,

одинокий труженик, стоящий там

В задумчивости, отчего ты неотрывно смотришь

На ее могилу, как будто нет вокруг других могил?

Если мрачным взглядом ты будешь тревожить

Ее душу при свете трупно-холодной луны,

Ты можешь вскоре вызвать ее призрак!”

“ Что ж, глупец! Я с большей радостью его увижу,

Чем всех живых людей на свете;

Но нет, увы, такого счастья мне!”

“Ну да, конечно, ты ее любил,

В радости и в горе, в дожди и в сушь,

И когда ее не стало, для тебя погасло солнце?”

“Нет. Я не любил эту женщину,

И всех других я ценил выше,

И когда она жила, я ни во что ее не ставил”.

Как в очень многих стихах Гарди, здесь различим отзвук народной баллады — в использовании диалога и в оттенке социального комментария. Если рассматривать стихотворение в контексте современной ему поэтической речи, то пародийно-романтическое начало и монотонный лапидарный ритм трехстиший (не говоря уже о заглавии) позволяют усмотреть в нем полемическую ноту. Стихотворение — очевидно, “вариация на заданную тему”, что, кстати, достаточно часто встречается в поэзии Гарди.

Оттенок социального комментария, обычно в балладе достаточно резкий, здесь несколько приглушен, хотя и не до конца. Он скорее подчинен психологическому вектору стихотворения. Наш поэт поступил чрезвычайно хитроумно, предоставив “труженику”, а не насмешливому горожанину-прохожему сообщить о тяжелом, ужасающем открытии в последней строфе. Ибо обычно измученное кризисом сознание в литературе остается привилегией образованных классов. Здесь же самое тревожное и самое трагическое признание, когда-либо сделанное в поэзии Гарди, вложено в уста неотесанного “труженика”, чуть не плебея.

И хотя синтаксис здесь достаточно четкий, размер выдержан и психологическая линия очень сильная, фактура стихотворения подрывает его интеллектуальные

достоинства тройной рифмой, не оправдываемой ни сюжетом, ни, что еще хуже, собственным качеством. Короче говоря, работа умелая, но не особенно впечатляющая. Мы воспринимаем вектор стихотворения, а не его мишень. Но если говорить о правде человеческой души, возможно, достаточно и этого вектора. Легко представить себе, что именно это и говорил себе поэт в данном и во многих других случаях. Ибо пристальный взгляд на худшее делает человека слепым в отношении собственной внешности.

VIII

К счастью, Гарди прожил достаточно долгую жизнь, чтобы не попасть в ловушку собственных достижений и неудач. Поэтому мы можем сосредоточиться на его достижениях — может быть, отмечая попутно их человечность, а если угодно, то и без этого. Вот одно из них — стихотворение “После меня” (“Afterwards”). Написано оно было году в 1917-м, когда множество людей по всему свету стремились друг друга укокошить и когда нашему поэту было семьдесят семь лет.

When the Present has latched its postern behind my tremulous stay,

And the May month flaps its glad green leaves like wings,

Delicate-filmed as new-spun silk, will the neighbours say,

“He was a man who used to notice such things”?

If it be in the dusk when, like an eyelid's soundless blink,

The dewfall-hawk comes crossing the shades to alight

Upon the wind-warped upland thorn, a gazer may think,

“To him this must have been a familiar sight”.

If I pass during some nocturnal blackness, mothy and warm,

When the hedgehog travels furtively over the lawn,

ne may say, “He strove that such innocent creatures should come to no harm,

But he could do little for them; and now he is gone”.

If, when hearing that I have been stilled at last, they stand at the door,

Watching the full-starred heavens that winter sees,

Will this thought rise on those who will meet my face no more,

“He was one who had an eye for such mysteries”?

And will any say when my bell of quittance is heard in the gloom,

And a crossing breeze cuts a pause in its outrollings,

Till they rise again, as they were a new bell's boom,

“He hears it not now, but used to notice such things”?

Когда Настоящее запрёт заднюю дверь за моим трепетным посещением

И месяц май заплещет радостными зелеными листьями, словно крыльями,

Нежными, как только что спряденный шелк, скажут ли соседи:

“Он был человеком, всегда замечавшим такие вещи”?

А может, в сумерках, когда, беззвучно, как мгновение ока,

Росный ястреб пролетит сквозь тени и сядет