Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
Всё это соответствовало действительности. Сам прапорщик (правда, уже без погон, которые без его ведома Маргарита Константиновна дрожащими кривыми ножницами для маникюра спорола, а он спьяна этого не заметил) стоял тут же на своем крыльце, нащупывая в кармане револьвер, с умилением смотрел на солдат и порывался им что-то крикнуть.
Молодой человек ораторствовал, толпа наседала. Но в это время кто-то крикнул: «да чего он сам тут... мы на фронт, кровь проливать, а он...» и т.д.
Бледного оратора стащили и под конвоем отвели на ту же гауптвахту. Тогда вспомнили о Семипалатинском. Но прапорщика уже спрятали,
Тут-то и было послано за отцом.
Отец прошел через толпу невозмутимой своей походкой: одна рука наполовину в косом кармане охотничьей куртки, другая с палочкой. На Такса, поджавшего уши, зачмокали. Перед отцом расступились и в ожидании замолкли.
Канцелярия, кабинет отца были набиты солдатами. Отец сел за свой стол (Такс в обычной позе у ноги, дыша в сапог), обвел глазами:
– Что случилось?
– Да вот, господин полковник, у вас тут непорядки. Булку втридорога продают. За ценами не следите... население от спекулянтов страдает...
– Покажите, какая булка.
Медленно пошарил в кармане, вынул ключи, открыл стол, взял перочинный ножик, разрезал булку.
– Да ведь это кулич. Сдобное тесто, с изюмом.
– Это кулич... да это кулич...
– пошло зыбью из кабинета в коридор, на улицу.
Из толпы протолкался солдатик - такой серенький солдатик, с застенчивым лицом - потянулся, вырывая уже у кого-то.
– Это мой кулич, я купил.
– Товарищ комендант не виноват, вынесем ему доверие...
Доверие было вынесено, написано и подписано.
А отец тут же его всемерно использовал, поручив эшелону охрану местечка.
И вот в эту минуту в канцелярию явился Семипалатинский, вынул револьвер и заявил:
– Полковник, только через мой труп...
Он пошатывался, был бледен, без фуражки, со спутанными волосами. Отец отобрал у него револьвер, шепнул, что прапорщик георгиевский кавалер, контужен в голову, а потому невменяем, и, выведя в коридор, отправил с писарем к нам.
Семипалатинского долго уговаривали лечь, но он сидел неподвижно в столовой. То начинал плакать, то порывался вести солдат на защиту отечества. Света не зажигали. Маргарита Константиновна сидела, обняв его, несколько же раз, выбегая в другую комнату, ломала руки, шептала что-то, а потом снова к нему возвращалась.
Дрожа, я следил за нею из темноты. Тут я должен в скобках добавить, что уже давно в офицерской столовой вошли в привычку шутки над моими, как говорилось, «воздыханиями». Воздыханий, собственно, не было, для воздыханий я был слишком еще мал, но порою бывали странные сны, с участием Маргариты Константиновны, и фантастические выдумки в дреме. Между прочим я, несмотря на свои 13 лет, замечал, что Маргарите Константиновне игра эта: шутки, мои пристальные взгляды и внезапные вспыхивания нравились. Она не прочь была игру эту продолжить и даже углубить. Даже и тут, в такую минуту, она (впрочем, мне это могло казаться, ребенком я был фантастическим) искала меня глазами, а может быть, и руки заламывала для меня. Я же, потрясенный, следил за нею. Необычная тишина, первый холодок «апокалипсический», всё это входило в ряд фантастических ночных мечтаний.
Наконец Семипалатинский уснул, уткнувшись в стол. Его на минуту оставили, когда же, беспокоясь, Маргарита (как
Столовая была пуста. Окно настежь открыто.
Тут же, - всё как-то потом скомкалось, - постучали. Вбежал доктор. Трясущимися руками он застегивал и отстегивал снова пуговицу на своем пальто, пенсне его прыгало, усы топорщились.
– Бежимте, господа, беда!
– зачем только полковник туда пошел. Господа, не теряйте времени. Тут же западня. Сюда в первую голову... Как в западне всех перережут.
– Да что случилось...
– Погром... стреляют...
Он был в совершенной панике, панике, заражающей других и от этого еще более возрастающей. Кто в чем был, через кухню и сад, мы выбежали в поле, где оказалось неожиданно серо и прозрачно. Доктор, подняв воротник и пригибаясь, семенил перед нами.
– Господи, Боже мой, а фонарь-то... Маргарита Константиновна... Да где Маргарита Константиновна... Я ей фонарь...
Мы оглянулись - Маргариты Константиновны с нами не было.
Тут бы мне и броситься вслед за нею, найти и спасать по очереди от всех опасностей - героически и благородно-великодушно, потому что и прапорщика вместе с нею.
Но сугубая робость или, вернее, бесчувственность овладели мною: - первое чувство обманутых расчетов на себя. Я прекрасно сознавал при этом весь хитрый расчет своей бесчувственности и был раздавлен совершенно своею мерзостью и ничтожеством. Решением этой слишком сложной для ребенка задачи я был занят всю нашу дорогу. Стыд, отчаяние, жалость, страх проносились во мне с такою же легкостью, с какою мелькали под ногами кочки, кусты, камни. В сероте ночи - где-то за серотою этой стояла невидимая луна - лица бегущих были призрачно-белы. Минутами туман - не вверху, но во мне - расступался, и я с жестокой, невыносимой отчетливостью видел отца, где-то, может быть, сейчас умирающего, Маргариту Константиновну, бегущую по пустым улицам, и нас, удаляющихся от них, их оставляющих, предающих.
Но остановиться было уже нельзя. В своей панике, как падающая лавина, мы увлекали за собою всё попадающееся навстречу. Остановились мы только далеко за местечком, увлекши по дороге с собою сестру милосердия и фельдшера из лазарета. Сестра сняла с головы и спрятала в пальто новый шерстяной платок, на тот случай, если будут стрелять и попадут в голову, а фельдшер кругленький и низенький, нами защищаясь, катился у нас под ногами, натянув на голову шинель.
В заброшенных окопах, куда мы забрались, первое время слышалось тяжелое дыханье и постукивания наших сердец. Под ногами оказалась грязь, валялись жестянки и бумага, а сестра напоролась на ржавую колючую проволоку и стонала. Доктор шипел на нее и прислушивался.
Кругом было так тихо, как может быть только ночью в открытом поле. Но доктор различал какие-то шорохи и шаги. Через некоторое время и мне стало казаться, что я что-то слышу.
В самом деле, теперь в тишине слышались глухие удары - точно от тяжелых ног в мягкую почву пашни. Кто-то тихо присвистнул, в окоп посыпались комья земли, и внезапно над нами появилась голова взъерошенного Такса, который завелся воющим лаем.
И вот на окопном краю выросла заслоняющая небо фигура - в ушастой шапке, с огоньком папиросы на месте лица, с палкой - фигура отца.