Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
4. Использованные в качестве «звуковой метафоры» (уже чистый прием): «гряду на острый гребень грядущих мигов я...», «зарю я зрю», «за годом горькие годины» [552] и проч.
У Цветаевой, также сильно архаизующей свой язык (отче, древле, струится, лестница Леты, молниехвост, узорешенный, восхолмия), встречается и архаическая ритмика (след борьбы первых «тонических» поэтов с силлабическкой системой, где мерой была нерушимая строчка):
Чтоб и у всенощ-
552
Стих. «Смерть», первое стихотворение из цикла «Прости» и стих. «Ночь - отчизна» - все из сб. Урна.
ной - сверх иконок... [553]
За
553
«Наворковала», из цикла «Сугробы», 1922.
Не свободны от архаизмов и наши зарубежные поэты, пользующиеся ими для стилизации (как, напр., Ладинский: «...или в классической манере: Минервы ветвь, перунов глас, И лавр, и перси юной дщери - Героям, посетившим нас») [554] или бессознательно продолжающие ту или иную традицию (вес пути, в конце концов, ведут в Рим) - напр., Д. Кнут: «Плывут первоцветущие сады, Предслышится мелодия глухая...» [555] и, наконец, вполне сознательно, как покойный Николай Гронский: –
554
А. Ладинский, «Поэма о дубе».
555
Стих. «Пустынный свет, спокойный и простой…» из Второй книги стихов. См.: Довид Кнут. Собрание сочинений. В двух томах. Том 1 (Иерусалим, 1997), стр.124.
Есть, правда, в нашей молодой зарубежной поэзии такое течение, стремящееся к предельному обеднению формы, которое прежде всего выражается в боязни архаизмов. Но тут получается заколдованный круг, потому что для русского стиха с архаизмом связано богатство не только формы, но и содержания - слишком сложна и глубока его традиция.
556
Цитата из поэмы Гронского «Белладонна»:
<...> Разум пуст.
А стих, елико прорицает,
Божественную стройность чувств
Находит. <...>
См.: Н.П. Гронский. Стихи и поэмы (Париж; Парабола, <1936>), стр.74. Ср.: Юрий Иваск, «Памяти Николая Гронского», Журнал Содружества, 1935, №9, сентябрь, стр.29-32.
«Разрез» психологический
Но и помимо сложной литературной традиции (очень, как мы видим, крепкой) есть сверхсознательная покоряющая сила в языке, которым писаны (пойдем дальше XX, XIX и XVIII веков), скажем, трактаты старчика Григория Сковороды, каким писал протопоп Аввакум, каким переведены томы Добротолюбия... Кто раз ощутил на себе его силу, не может не познать страсти повторения, прислушивания к словам очищающего «ангельского» языка «внушителей златых стихов» (Кюхельбекер), словам вечным, поскольку вечна лествица духа, и лишь для нас, о вечном забывших или плохо помнящих, превратившимся в «архаизмы».
Потому и поэзия (– память о вечном) всегда искала в них своего обновления и оправдания.
Тут, возвращаясь к вопросам, заданным мне критиком, мне хотелось бы в свою очередь задать ему всего лишь один, побочный
почему это «отвратительно»?
Может быть, против такого «дикого» архаического стиля, над которым потешался еще Сумароков, наш отец мифа простоты в искусстве, но почему архаизмы, восходящие к языку Псалтыри, языку Державина, Пушкина, Баратынского и всех русских больших поэтов старого и нового времени, «по-видимому, представляются отвратительными»?! Только на одно это хотел бы я услышать ответ.
Меч, 1938, №19, 15 мая, стр.6-7.
Наедине
Только из подзаголовка мы узнаем, что эта книга стихотворений «вторая». Неизменная последняя страница, с перечислением книг «того же автора», скромно отсутствует. Между тем я хорошо помню, какое впечатление произвел первый сборник Смоленского «Закат», появившийся еще в то время, когда само существование зарубежной молодой литературы было под сомнением. Было в «Закате» много незрелого, недовоплощенного, неясного; «мрачность» темы Смоленского казалась чужой и случайной; но все поняли: книга молодого поэта - явление незаурядное, с которым нельзя не считаться.
С тех пор прошло, наверно, лет пять. Срок достаточный для того, чтобы таланту определиться, а автору найти свое слово. За Смоленским эти годы мы не переставали следить по стихотворениям, скупо появлявшимся в журналах и газетах; но поэзия его по своей природе циклична, дробление для нее невыгодно и опасно. Лишь теперь, когда лучшее написанное за последнее время поэтом собрано в одну книгу, стало ясно, насколько строга и серьезна эта муза отчаяния и смерти.
Не всё в этом сборнике отсеяно и завершено; есть в нем и небрежная усталость, и застоявшаяся муть, что характерно для сборников, появляющихся через слишком большой промежуток времени. Но есть и страницы подлинного творческого откровения, уже как бы не посюсторонние страницы.
Нет, «мрачность» не была для Смоленского ни случайностью, ни «чужим влиянием». Это - если подойти к поэту со стороны - его «эпохальная», историческая тема; субъективно же - ключ к откровению, которое граничит с какими-то высшими прозрениями, уже выходящими за границы искусства. Вспомним из «Заката»: «Какое там искусство может быть, когда так холодно и страшно жить. Какие там стихи - к чему они...» [557]
Ни у кого из наших современных поэтов нет такого дара совести, какой дан Смоленскому: отмерен не скупясь, с жестоким обилием. И вот он, а наряду с ним или через него это видение беззащитности живого перед жизнью и смертью приводят Смоленского в его второй книге к прозрениям, о которых я говорил. Прозрения на грани того бытия «закрытыми очами» и открытыми, расширенными, поглощающими мир - «смотри, смотри, пока ты не ослеп» [558] .
557
Владимир Смоленский. Закат, стр.30.
558
Владимир Смоленский, «Смотри не отрываясь - дни и ночи…», в его кн. Наедине, стр.13.
– Какая тишь, Какая тьма. Ты руки подымаешь – О, как они прозрачны!
– Ты летишь, Ты падаешь, ты умираешь [559] .
Но это для остающихся жить, для себя же - полет продолжается:–
Над миром этим - мир совсем иной, Совсем прозрачный и совсем простой [560] .559
«Ты прожил жизнь - а каждый год как век…», Наедине, стр.14.
560
«Огромный мир, объятый мглой и сном…», Наедине, стр.23.