Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3

Гомолицкий Лев Николаевич

В заключение упомяну еще об одном эпизоде польской пушкинианы, о котором рассказывает В. Ледницкий, называя его «курьезом» (хотя эпизодом этим его содержательная статья далеко не исчерпывается). Речь здесь идет о беседе Пушкина с Мицкевичем, сообщенной Пшецлавским (опубликован рассказ был в 1872г.) и попавшей в XVI том сеймового издания сочинений Мицкевича (1933 года) [643] . В. Ледницкий показывает фактическую и психологическую невозможность этой беседы, где Мицкевич изображается экзаменующим и поучающим Пушкина мэтром.

643

Этому тому и его недостаткам в свое время Д.В. Философов посвятил статью «Мицкевич в новой одежде» в «Молве» от 10 сент. 1933.

Пшецлавский рассказывает о знакомстве Пушкина с

Мицкевичем у Собаньской в 1828г., в то время как знакомство это состоялось раньше по крайней мере на два года. Мицкевич, по рассказу Пшецлавского, уличает Пушкина в незнании европейской философии и литературы. Смущенный Пушкин удаляется, а затем приезжает к Мицкевичу, прося научить его, с чего он должен начать для самообразования. И Мицкевич поучает его, указывая, что образование необходимо для поэта. «Следовало бы вам знать латинский, - говорит Мицкевич, - но для этого время уже упущено. Французское чтение мало принесет пользы. Прочтите сначала хорошо теоретические произведения, а потом научитесь по-английски; это не составит для вас трудности. После пяти недель вы сможете читать прозу, а потом возьметесь за поэзию. Сначала надо прочесть Мильтона, Попа, потом Мура, Байрона и только в конце Шекспира...»

Вскрывая полное невежество сенсации Пшецлавского - невежества и в смысле отношений Пушкина и Мицкевича, и в смысле познаний Пушкина, человека, стоявшего в просвещении с веком наравне (и уж во всяком случае к 1828 году имевшего за собою период пережитого байронизма, читавшего в подлиннике и Байрона, и Шекспира, в совершенстве знавшего латинский и проч.), В. Ледницкий указывает на то, в каком недостойном виде, не свойственном себе, выставлен в этом вымышленном эпизоде Мицкевич. «Курьез» этот, как мы отметили, попавший в сеймовое издание Мицкевича, весьма характерен и прекрасно оттеняет значение, которое имеют для истинного познания Пушкина в Польше такие сборники, как два тома О-ва изучения Восточной Европы.

Меч, 1939, №20, 14 мая, стр.5. Подп.: Г.Николаев. O сб.: Puszkin. 1837-1937. TT. I-II (Krak'ow, 1939) (Polskie Towarzystwo dlia Bada'n Europy Wschodniej i Bliskiego Wschodu. Prace, nr. 16-17).

Среди новых книг. Г. Адамович. На Западе. Изд. «Дом Книги». Париж

Имя Георгия Адамовича хорошо известно в зарубежных литературных кругах.

Кто не знает Адамовича, литературного критика, «законодателя вкусов» для всего нового поколения поэтов; или автора «Комментариев», с которыми можно не соглашаться по существу, с которыми, может быть, необходимо и должно спорить, но парадоксальному стилю которых нельзя не отдать должного. Гораздо меньше известен был до сих пор Адамович-поэт. Изредка в журналах появлялись стихотворения, подписанные его именем, и только теперь, на котором уже году зарубежья, Адамович выпустил сборник своих стихов.

С невольным предубеждением, зная «тенденцию» литературных статей критика Адамовича, раскрываешь книжку Адамовича-поэта. Но с первых же страниц стихи заставляют забыть о всяких предубеждениях.

Стихи Адамовича в чем-то существенном дополняют стихи Георгия Иванова, сближение это приходит само собою: только в их сопоставлении приобретает равновесие «легкость», отдаляющаяся от земли музыка Г. Иванова, находя тут свой «вес», свою земную форму. Там, где Г. Иванов проходит над звуками какими-то воздушными движениями виртуозного музыканта, у Адамовича слышен человеческий голос. Его недомолвки не продолжают звучание. Это не оборванный мотив, а недосказанная мысль, которая до невыносимого и так известна. Например, в стихотворении, построенном на реминисценции «“О, если правда, что в ночи...” Не правда, не читай, не надо...» И дальше: «Но если... о, тогда молчи! <...> Тогда конец... бессмер... победа. Ну, как там у него?.. “залог”» [644] Это смелое оборванное «бессмер...» показательнейшее, характернейшее для Адамовича. Не убеждаясь им в статьях, здесь мы принимаем его целиком, всю его горечь и всю скрытую, почти метафизическую «надежду».

644

См.: Георгий Адамович. Стихотворения (Томск: Водолей, 1995), стр.75.

Та же «надежда» звучит в закрывающем сборник и лучшем его стихотворении, посвященном З.Н. Гиппиус. За тем, что скрыто в нем, за всею его значительностью, последней, по-розановски «смертной», совершенно исчезает форма - как сказано, чем достигнута эта метафизичность, потустороннесть, как сказано о несказанном, как выходящее за пределы искусства еще остается искусством, при всей формальной бедности,

внешней незаметности, недоговоренности и т.д. Вот это стихотворение.

Там, где-нибудь, когда-нибудь, У склона гор, на берегу реки, Или за дребезжащею телегой, Бредя привычно под косым дождем, Под низким, белым, бесконечным небом, Иль много позже, много-много дальше, Не знаю что, не понимаю как, Но где-нибудь, когда-нибудь - наверно.

Меч, 1939, №20, 14 мая, стр.5. Без подп.

В.Ф. Ходасевич

В парижской клинике умер Владислав Фелицианович Ходасевич...

Не знаю, как переживалась смерть поэта в прежней обильной и богатой России. В нашем бедном и с каждым годом непоправимо оскудевающем зарубежьи смерть поэта и вдобавок такого, каким был Ходасевич, переживается как личное горе. Нет нужды, что последний сборник его вышел двенадцать лет тому назад, что последние годы поэт провел в трагическом молчании. Он жил среди нас, не отнимая у нас надежды еще услышать его голос.

Перестав писать стихи, он отдался историко-литературной и критической работе. Его биография Державина должна быть признана лучшим на русском языке биографическим трудом, в котором художественная совершенная форма сочеталась с исторической правдой. Он оказался проницательным и добросовестнейшим пушкинистом в своих книгах «Поэтическое хозяйство Пушкина» и сборнике статей о великом поэте.

Как критик Ходасевич отличался независимостью суждений и конкретностью требований, которые он обращал к молодым авторам. Он осуждал в последних небрежность стиля, нелюбопытство к прошлому и негодовал на литературные нравы зарубежья. При каждом удобном случае статьи его напоминали о традициях русской писательской среды, ответственности нашей перед своим великим прошлым. С той же прямотой были написаны и его литературные воспоминания, совсем недавно собранные в отдельную книгу - «Некрополь» [645] .

645

Книга вышла весной 1939, за несколько недель до смерти автора.

Он жил среди нас, не оставляя творческой работы, влияя своим авторитетом, сдерживая своей совестью и прямотой. С его смертью эмигрантская литература осиротела, от нее отлетела частица ее изгнанного со своей родины, бездомного, но не оскудевшего до сих пор духа.

Родился Ходасевич в 1886 году в польской московской семье. Вопросы национальной принадлежности самые сложные и запутанные. В одной из своих статей он вспоминал, как в детстве мать уводила его в свою комнату и там учила его молиться по-польски и читала ему, прерывая чтение слезами, «Пана Тадеуша» [646] .

646

Ср. начало книги Гомолицкого Арион.

Свое служение русской поэзии он объяснял сам так:

Не матерью, но Тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна... Она меня молитвам не учила. Но отдала мне беспредельно всё: И материнство горькое свое, И просто всё, что дорого ей было... И вот, Россия, «громкая держава», Ее сосцы губами теребя, Я высосал мучительное право Тебя любить и проклинать тебя. В том честном подвиге, в том счастьи песнопений, Которому служу я в каждый миг, Учитель мой - твой чудотворный гений, И поприще - волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу...