Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Шрифт:
Исторические аналогии бывают обманчивы, но как ни различны по существу своему двe эмиграции - та, в которой был написан «Пан Тадеуш», и наша, входящая уже в третий десяток своего зарубежного рассеяния, - нам было бы утeшительно (не правда ли?) сознавать, что и у нас есть такая страница, которую русские матери со слезами читают своим сыновьям, смeшивая рифмы с молитвой.
Но вот я вхожу в русскую эмигрантскую библиотеку и спрашиваю Бориса Поплавского. Библиотекарша удивлена, кто это. Узнав, что поэт, снисходительно улыбается.
– Стихов мы не держим. Нам даже присылали первое время, но мы отсылаем обратно.
– И неужели никогда ни разу никто у вас не спрашивал?..
– Нет, ни разу.
Мы присутствуем едва ли не при новом расцвeте русской поэзии. Пожалуй, и
Впрочем, некоторые думают, что это хорошо.
Известный польский эссеист Георгий Стемповский, с которым мы вместе участвовали в русско-польском «Литературно-историческом кружке» «Домик в Коломне» (Варшава, 1934-36), говорил мне, что всегда с преувеличенным вниманием берет в руки тонкие сборнички русских зарубежных поэтов. По его мнению, такая поэзия в безвоздушном пространстве, уже при жизни пребывающая в некой абстракции вечности и безбытия, должна стать ветром из будущего.
Словом, не страница Мицкевича, но невнятная песня «таинственного певца» Ариона:
Погиб и кормщик и пловец! Лишь я, таинственный певец, На берег выброшен грозою, Я гимны прежние пою И ризу влажную мою Сушу на солнце под скалою.Романа между зарубежным читателем и его поэтом не произошло. Русского «Пана Тадеуша», о котором, может быть, не отдавая себе в том отчета, мечтает рядовой эмигрант, за двадцать лет зарубежья не появилось, на что были свои сложные и даже трагические причины. Однако польский знаток, кажется, прав, - следовало бы и нам не презирать наших Арионов, но внимательно всмотреться в неясные черты их изгнанницы-Музы.
Здесь я имею в виду лишь молодое незнакомое племя [662] , появившееся и возросшее уже за рубежами оставленной или просто неизвестной, приснившейся в детстве России.
От великолепного недавнего прошлого русской поэзии, когда-то догоравшей на развалинах Петрограда, наследство осталось прекрасное, но тяжелое. Об этом времени, мне так же, как и им, известном лишь понаслышке, я часто с грустью перечитываю рассказы свидетелей крушения. Время страшное, героическое:
662
Пушкин, «Вновь я посетил...»
Нынче вокруг всё иное, и кто они, пришедшие на смену?
На долю их выпала судьба трагическая новой трагедией - творческой и житейской. Но они не сломились, а упрямо продолжают свое отвергаемое окружающими дело. Точно и впрямь за ними стоит будущее, стоит какая-то тайна.
663
«Черная кровь из открытых жил...»
В таких условиях русской зарубежной поэзии ведь исполняется почти два десятилетия.
Два десятилетия даже в нормальное время срок не малый. Это смена по крайней мере двух поколений. В периоды же великих исторических потрясений
Так, для Бориса Поплавского, родившегося в 1903 году, революция и гражданская война стали впечатлениями отрочества и ранней юности. В той метафизической пустоте, в том всеобщем крушении, в которых росла душа этого отрока, всё временное отходило на второй план, уступая место не то чтобы вечному, но уж во всяком случае стихийному, величественному и необычайному. В этом воздухе естественно было зародиться «роману с Богом», который должен был кончиться трагически, - в своем «самоволии» и безблагодатности.
Те же впечатления бытия, скажем, для Ант. Ладинского, который всего лишь на шесгь-семь лет старше, обернулись совсем иной стороною. Совершеннолетие его совпало с революцией, лучшие годы он отдал гражданской войне. Во время эвакуации и потом, залечивая раны в Александрии, он имел время думать о судьбе потерянного отечества. Отсюда, может быть, столько поэтизированной истории в его стихах.
Но вот Ник. Гронский, 12-ти лет уже привезенный родителями в эмиграцию, которого отделяют от Поплавского те же шесть лет, но в другую сторону... Для него испытания огнем и бурей стали почти чистой отвлеченностью. Формировался он за рубежами не только России, но и вне тех громких лет.
Как-никак, а перед нами три поколения одной только «молодой», т.е. чисто зарубежной поэзии. Что роднит их?
– общая эмигрантская судьба. Не может не роднить. Но не может не лежать между ними и разных пропастей непонимания. Слишком большие расстояния - непроходимые, прегражденные границами и заставами, лежат между нами, разбросанными по свету.
Странно представить себе, что я, их современник, знаю своих зарубежных поэтов лишь по именам. Лично ни с кем из них (почти) мне видеться не привелось, да и не известно, приведется ли когда нибудь! Может, так лучше - тем чище для меня голоса их, неизвестных. Я разбираю тонкие сборники, пытаясь прочесть по ним судьбу их написавших, ну и нашу общую русскую судьбу. В самом деле, чем же иначе нам остается дышать и жить в это послегрозовое время, когда погиб и кормщик и пловец! [664] Единственная еще объединяющая нас «сила» - это она, незаметная, бедная «республика поэтов», наша эмигрантская литература. Что же будет, если и она не оправдает себя; не окажется в ней свежих творческих сил, способных «образовывать новые существа» (Блок)? [665]
664
Пушкин, «Арион».
665
Запись в дневнике от 7 февраля 1921г. См.: Александр Блок. Собрание сочинений в восьми томах. Том 7. Автобиография. 1915. Дневники. 1901-1921 (Москва - Ленинград: ГИХЛ, 1963), стр.405-406.
На весах истории «тяжесть лиры» [666] , в такие роковые минуты мира, подчас становится... мерою веса.
РОМАН С КЛИО
В витрине туристического бюро разложены пестрые проспекты. Под стилизованной картой Африки белый океанический пароход плывет на фоне заката, мчатся классические квадриги, бьют хрустальные фонтаны, римский виадук протянулся над тростниковой хижиной сомалийца, возле которой стоит «шоколадная нежная дева»... [667]
666
Аллюзия на название сборника Ходасевича «Тяжелая лира».
667
Цитата из стих. «Там-тамы бубнят от гнева» - четвертого стихотворения цикла Ладинского «Стихи о Европе». См.: Ант. Ладинский. Стихи о Европе (Париж, 1937), стр.59.