Сочинения
Шрифт:
– Я первый, – сказал Леон, – заинтересовался этой разновидностью человеческой породы – привратником. На свете существуют плуты, разглагольствующие о нравственности, фигляры тщеславия, современные сикофанты, поборники спасительных крутых мер, изобретатели животрепещущих проблем, ратующих за освобождение негров, за исправление малолетних воришек, за помощь отбывшим срок наказания каторжникам, – а привратники у них живут хуже ирландцев, в каморках более ужасных, чем одиночные камеры, и на содержание привратника эти люди за год тратят меньше, чем государство на прокормление каторжника… За всю свою жизнь я, пожалуй, сделал одно-единственное доброе дело: предоставил своему привратнику приличное
– Если бы, – подхватил Бисиу, – человек, понастроив огромные клетки, разгороженные, подобно пчелиным сотам или стойлам зверинца, на тысячи крохотных клетушек, в которых ютятся люди самого различного рода и звания; если бы этот скот в образе домовладельца пришел к ученому и сказал ему: «Я хочу завести двурукое существо, которое могло бы жить в конуре не более десяти квадратных футов, заваленной старой обувью и вонючим хламом; я хочу, чтобы это существо прожило там всю свою жизнь, спало бы там, было бы счастливо, имело бы детей, прелестных, как амуры; хочу, чтобы оно там работало, стряпало, сновало взад и вперед, выращивало цветы, распевало песни и никуда оттуда не отлучалось; прозябало бы в полумраке и в то же время следило за всем, что происходит за пределами его смрадной конуры», – бесспорно, ученый не мог бы выдумать привратника. Чтобы создать его – потребовался Париж или, если угодно, сам дьявол…
– Парижская промышленность шагнула еще дальше за грань возможного, – вставил Газональ, – ведь есть еще и рабочие… Вы выставляете изделия нашей промышленности, но вам известно далеко не все, что она порождает… Наша промышленность, борясь с промышленностью других европейских стран, приносит в жертву рабочих, подобно тому как Наполеон, борясь с Европой, приносил в жертву свои полки.
– Вот мы и пришли к моему другу Вовине, ростовщику, – объявил Бисиу. – Одна из самых грубых ошибок, совершаемых людьми, которые рисуют наши нравы, заключается в том, что они рабски копируют старые портреты. В наше время во всех профессиях наблюдаются разительные перемены. Бакалейщики становятся пэрами Франции, художники сколачивают состояния, авторы водевилей живут на ренту. Если отдельные немногие личности и остаются тем, чем они были когда-то, – то в общем любая профессия утратила отличавший ее особый облик и прежние нравы. Если раньше у нас были Гобсек, Жигонне, Шабуассо, Саманон, эти последние римляне, то теперь мы имеем удовольствие вести дело с Вовине, покладистым на вид заимодавцем-щеголем, который вхож за кулисы, бывает у лореток, разъезжает в изящной одноконной коляске… Понаблюдайте за ним внимательно, дружище Газональ, – вы увидите комедию денег: то человека холодного, не желающего давать зря ни гроша, то человека пылкого – когда он почует наживу. И главное, послушайте его!
Все трое поднялись на третий этаж очень красивого дома, выходившего на Итальянский бульвар, и вошли в квартиру, роскошно обставленную в модном тогда вкусе. Молодой человек лет двадцати восьми приветствовал их с видом почти что радостным, так как первым вошел Леон де Лора. Затем Вовине – это был он – весьма дружески пожал руку Бисиу, холодно поклонился Газоналю и пригласил всех в свой кабинет, где вкус буржуа сказывался во всем, несмотря на художественное убранство, модные статуэтки и все те безделушки, которые современное искусство, измельчавшее так же, как и его потребитель, создало для наших тесных квартир. Как все молодые дельцы, Вовине был одет с тем изысканным щегольством, которое для многих из них служит своего рода рекламой.
– Я пришел к тебе за деньжатами, – смеясь, объявил Бисиу, протягивая Вовине векселя.
Вовине сделал серьезную мину, рассмешившую Газоналя, – настолько лицо ростовщика, мигом насторожившегося,
– Милый мой, – сказал Вовине, глядя на Бисиу, – я с величайшим удовольствием выручил бы тебя, но у меня сейчас нет денег.
– Ах, так!
– Да, я все отдал, ты знаешь кому… Бедняга Лусто задумал стать во главе театра, совместно с Ридалем – старым водевилистом, которому очень покровительствует министерство… Вчера им понадобилось тридцать тысяч франков… Я сижу буквально без гроша, право, без гроша, даже собираюсь сейчас послать за деньгами к Серизе, чтобы заплатить сто луидоров, которые сегодня утром проиграл в ландскнехт у Женни Кадин…
– Видно, вам очень туго приходится, раз вы не хотите выручить беднягу Бисиу, – вставил Леон де Лора, – ведь у него очень злой язык, когда он на мели.
– Нет, – возразил Бисиу, – я ничего не могу сказать о Вовине, кроме доброго; у него столько добра…
– Дорогой мой, – прервал его Вовине, – будь я при деньгах, я все равно не мог бы даже из пятидесяти процентов учесть векселя, подписанные твоим привратником… Равенуйе не в ходу. Это не Ротшильд. Предупреждаю тебя, – эта фирма слишком легковесна, ты должен подыскать себе другую. Найди себе какого-нибудь дядюшку. Друзья, подписывающие векселя, теперь уже не котируются; трезвый дух нашего времени распространяется с ужасающей быстротой.
– Я… – заявил Бисиу, указывая на южанина, – я могу представить подпись вот этого господина, одного из крупнейших фабрикантов сукна на юге Франции… Его фамилия Газональ. Он не очень хорошо причесан, – продолжал карикатурист, мельком взглянув на пышную всклокоченную шевелюру провинциала, – но я сведу его к Мариусу, который избавит его от этого сходства с пуделем, столь же неблагоприятного для его достоинства, как и для нашего.
– Не в обиду будь сказано господину Газоналю, я не верю в южные ценности, – сказал Вовине. Газональ остался так доволен этим ответом, что нисколько не рассердился на Вовине за дерзость.
Газональ, мнивший себя весьма проницательным, предположил, что Леон де Лора и Бисиу, решив показать ему Париж без прикрас, хотят заставить его поплатиться тысячей франков на угощение в «Кафе де Пари». Уроженец Русильона еще не утратил неимоверной подозрительности, которую провинциалы считают своим надежнейшим оплотом в Париже.
– Подумай сам, разве я могу завязать деловые сношения в Пиренеях, в двухстах пятидесяти лье от Парижа? – прибавил Вовине.
– Это твое последнее слово? – спросил Бисиу.
– У меня ровным счетом двадцать франков, – ответил молодой ростовщик.
– Глубоко огорчен за тебя, – не унимался шутник и сухо прибавил: – Я полагал, что как-никак стою тысячу франков.
– Ты стоишь сто тысяч франков, – возразил Вовине, – иногда тебе даже цены нет, но… у меня полное безденежье.
– Ну что ж, – сказал Бисиу, – довольно об этом… Сегодня вечером у Карабины я хотел устроить тебе самое выгодное дельце, о каком ты только мог мечтать. Ты сам знаешь, какое…
Вовине взглянул на Бисиу, сощурив один глаз, как делают барышники, будто говоря: «Свой своего не проведет».
– Неужели ты не помнишь, – продолжал Бисиу, – как, обняв меня за талию, словно хорошенькую женщину, лаская меня взглядом и речами, ты говорил мне: «Я все сделаю для тебя, если ты сможешь достать мне по нарицательной стоимости акции железной дороги, подряд на постройку которой берут дю Тийе и Нусинген». Так вот, мой милый, Максим и Нусинген часто посещают Карабину; сегодня вечером у нее большой прием, будет много видных политических деятелей. Ты упускаешь редкостный случай, старина! Хорошо же, прощай, обманщик!