Софринский тарантас

Брежнев Александр Петрович

Прораб оглянулся. Лицо его побелело, а затем покрылось мелкими красными пятнами, это бывало с ним только в минуты испуга.

— Слышишь? — опять прошептал Андрей.

— Слышу грохот крана, стрельбу отбойного, визг лебедки, — удивленно произнес тот.

— Грохот это само собой, а вот совсем рядом с тобой, слышишь? Это Лешкин брат-сержант дышит, — прошептал Андрей и, перекрестившись, странно низко поклонился: — Он не умер, он жив…

Прораб в испуге закрыл лицо руками.

— Ты совсем очумел, — произнес он, — да как это можно в таком грохоте и шуме дыхание давно

умершего человека услыхать?

Он еще раз постарался прислушаться, но ничего похожего на дыхание не услыхал. С печалью и снисхождением посмотрел на Андрея. А тот вдруг, сощурив глаза и весь сжавшись, как закричит:

— Кланяйся дыханию, пока жив, кланяйся!..

Андреево лицо, страшно сердобольное, было без злобы. Ясный и чистый свет исходил из глаз. Любое, даже незначительное движение лица было движением его души.

Под дуновением ветерка дверь приоткрылась еще более.

— Что же ты трусишь? Кланяйся… — повторил Андрей и жестом указал на пол, который переливался под лучами солнца.

«Он совсем потерял рассудок», — подумал в страхе прораб, отступая к выходу. Ветер монотонно охлаждал его затылок и спину, но, увы, легче не становилось… «Что же делать? — сердце бешено заколотилось, и в висках запульсировала раскаленная кровь. — Ведь, если не раскланяюсь, он, чего доброго, возьмет и кинется. Сумасшедшему ничего не докажешь».

Мысли прораба говорили одно, а душа, как и подобает в таких случаях, стояла на своем.

— Кому кланяться? — вспыхнул он. — Если нет никого. Ветру, что ли?

— Дыханию брата-сержанта поклонись, — все так же уверенно произнес Андрей и, став на колени, схватил его за руку. — Поклонись…

Взгляд Андрея, как и голос, был просительный, умоляющий. Ему хотелось, чтобы прораб понял его и, став на колени, поклонился одухотворенному дыханию.

— Товарищ начальник, — прошептал он, — поклонитесь. Вместе поклонимся. Ведь когда избу снесут, некому будет кланяться.

«А ведь он непростой, он шут, — подумал в страхе прораб. — Словом убедить меня не удалось, так теперь он чувствами достает». И, вспыхнув весь, резко освободил свой локоть от руки Андрея. Тот, пошатнувшись, побледнел и от этого стал как никогда смешон.

— Кланяйся ты, а я не буду, — задыхаясь, произнес прораб.

— Товарищ начальник, да ведь поклониться для вас сущий пустяк, — прошептал Андрей, прижимая руки к груди. — Всего разок, всего один разок.

Кровь ударила прорабу в голову. Однако это очередное волнение не сконфузило его. Бессмысленное поведение Андрея показалось ему вдруг каким-то несуразным и страшным. Мало того, он не чувствовал к нему жалости.

— Вот сюда, рядом со мной, на коленочки станьте и поклонитесь, — продолжил торопливо Андрей. — И о страхе не думайте, поклонитесь, и все пройдет. Вот сюда, ну… Что же вы, товарищ, стоите.

Ужас охватил прораба. Непонятный для него Андрей стал еще более ему непонятен. За окном был шум и грохот, но он не замечал его. Перед глазами стояло лицо Андрея, полное отчаяния.

— К чему вся эта чушь, к чему? — выходя из себя, прокричал прораб. — Зачем и для чего перед этим несуществующим дыханием ты пытаешься меня унизить?

Хуже того, я чувствую с твоей стороны какую-то ужасную психологическую ловушку. Ты хочешь доказать, что я без рода и крови, что я делаю все неосознанно. И избу твою буду сносить неосознанно, и живу просто так, неосознанно. Это ты хочешь, видно, мне сказать? Да?.. Говори.

— Нет, ты не прав, — горько усмехнулся Андрей. — Я не собирался вас унизить… — И, в смущении разведя руками, добавил: — Я думал, вы дому моему поклонитесь. А вы… А впрочем, что же это я, — и, подавив волнение, насторожился и замер.

Прораб страдальчески посмотрел на него. Он вдруг понял, что Андрей все это время не притворялся. И это было не расчетом, а явью, невероятно вымученной и родной. Он понимал, что это дыхание было не какой-то там ничего не значащей случайностью, а Андреевым духом, родным домом. Стоит только исчезнуть ему, как тут же исчезнет вместе с ним для Андрея все и дом, и родина, и лужок, и он сам.

«Тогда выходит, что избу вообще нельзя сносить, — мелькнуло в голове прораба. Снести ее это все равно что убить его. Вот так дела. Из-за этой избы, чего доброго, и сам с ума спятишь…»

Прораб в испуге посмотрел на Андрея. «Избу снесем, остатки ее засыплем песком и глиной, а наутро его мертвым найдем. Ведь он кланяется дыханию не просто так. Во всем есть особый смысл. Если мы снесем избу, он покончит с собой. Образованнейший ход. Поэтому, чтобы обезопасить себя, надо ночью, когда он спит, милицию вызвать и вывести его из дома. А если он начнет выступать, уколами его приковать, чтобы он все, абсолютно все позабыл. Лешку милиция увезла, увезет она и его».

И возникшая было у прораба снисходительность к душевным страданиям Андрея вдруг сменилась внезапной жестокостью. Ему было жалко этого парня, и в то же время он ничего не мог поделать с приказом сверху. Не умирать же ему вместе с этой избой. В голове он отчетливо услыхал металлический звук. А может, это даже и не кровь стучала, а отбойный молоток, разбивающий неудачно положенную на перекрытия арматуру.

«И зачем я только зашел к нему», — подумал он. Ему хотелось как можно скорее выбраться из этой избы и что есть мочи понестись куда глаза глядят, только бы не видеть и не вспоминать ее. Однако убегать было неприлично. Хотелось непринужденно, как он в нее и вошел, покинуть избу Прораб считал себя воспитанным человеком. Интуиция подсказывала ему соблюсти хотя бы какую-нибудь формальность. Ради нее он, пересиливая себя, щеголевато поправил рубашку, а затем спокойно сказал:

— Ну ладно, браток, я пойду… — и добавил: — Спасибо тебе за просвещение. До сегодняшнего разговора с тобой я был совершенный нуль. Не знал, что люди еще могут так думать.

Андрей покраснел и сказал:

— Ты смеешься, — и затем, вдруг вздрогнув, посмотрел на прораба. — Товарищ начальник, не уходите, я вам три тысячи дам. Пусть изба еще месяц постоит. Снести ее вы всегда успеете. Возьмите три тысячи… — И, вскочив со стула, Андрей подбежал к шкафу у печи и, раскрыв его, стал торопливо рыться в каких-то коробках. Наконец достал одну, раскрыл ее, бросив крышку на пол.