Софья Ковалевская
Шрифт:
Учитель говорил ей, подбадривая, что если она не вернула ему рукописей о линейных дифференциальных уравнениях, а значит, еще не достигла успехов в исследовании, смущаться не стоит. Ей встретятся многие трудности, которые надо преодолеть. Но пусть задача оказывает упорное сопротивление — вопрос сам по себе заслуживает основательного изучения.
Деликатно, не подчеркивая, профессор пытался помочь ей обрести мужество.
ДОРОГА К КАФЕДРЕ
ПАРИЖСКИЕ ВСТРЕЧИ
Когда Миттаг-Леффлер собрался в Париж, Вейерштрасс попросил его непременно помочь Ковалевской сблизиться с французами — Пуанкаре, Эрмитом.
— Исследования, начатые Пуанкаре, во всяком случае, приведут к новым аналитическим трансцендентам, даже если он еще и не находится на верном пути… И для Сони знакомство с ним будет полезно.
Миттаг-Леффлер заинтересовал Ковалевскую личностью Эрмита.
— Это удивительный человек, — говорил ей швед. — Когда я во время франко-прусской войны приехал во Францию прослушать курс его лекций, Эрмит сказал мне, что я сделал ошибку, что мне следовало слушать Вейерштрасса, ибо это наш общий учитель. Эрмит был французом и патриотом. Но в этот момент я понял, насколько же он был математиком!
Член Парижской академии Шарль Эрмит с глубоким уважением отнесся к молодой русской ученице Вейерштрасса. С первыми работами ее он был давно знаком и высоко ценил их, как несомненно талантливые исследования. Эрмит познакомил Софью Васильевну со всеми выдающимися исследователями Франции, и они с восхищением отзывались о женщине-математике, покорявшей их острым умом, блеском красноречия и глубиной познаний.
Знакомство с математиками благотворно сказалось на ее работе, внося элемент вдохновляющего соревнования. Соревнования тем более захватывающего, что его приходилось вести первой ученой женщине тех лет с мужчинами, занимавшими признанное положение в науке.
В конце июня Ковалевскую избрали членом Парижского математического общества и просили сделать сообщение об одном ее исследовании. Она разрабатывала его между прочим, посвящая все свое время главным образом «Преломлению света», но оно очень заинтересовало французов.
Софья Васильевна ожила. Ее не смущало почти нищенское существование на 300 франков в месяц в плохой, дешевенькой меблированной комнате, без возможности быть прилично одетой. Что значили эти пустые, суетные соображения перед всепоглощающей радостью творца, пролагающего дороги в науке!
А Миттаг-Леффлер и в этот приезд продолжал разговор о желании видеть ее в Стокгольме.
Софья Васильевна, растроганная таким сердечным участием этого, по существу, малознакомого ей человека, поделилась своими опасениями:
— Дорогой профессор, вы даете мне настолько волнующее доказательство своей дружбы, что я считала бы себя человеком без совести, если бы не предостерегла вас откровенно. Особенности моих личных обстоятельств таковы, что
— Я не совсем понимаю, о каких обстоятельствах может идти речь? — недоумевающе глядя, спросил швед.
— Во-первых, я русская и тем самым подозрительна по нигилизму, что в данном случае недалеко от действительности, — с плохо скрытой гордостью продолжала Ковалевская, — во-вторых, я не живу со своим мужем…
— Но, позвольте…
— Нет, нет, дайте мне закончить! — резко сказала Софья Васильевна. — Вы сами знаете, что каждая женщина, по каким бы то ни было причинам разошедшаяся со своим мужем, в глазах доброй и благомыслящей матроны является лицом двусмысленным и подозрительным. А в таких случаях об ученых-женщинах судят хуже, чем о других.
— Я не думаю… — неуверенно начал Миттаг-Леффлер, но Ковалевская рассмеялась.
— Нет, нет, я не преувеличиваю, я вижу это совершенно ясно по здешним математикам. Они усердно посещают меня, осыпают любезностями и комплиментами, но никто из них не познакомил меня со своей женой. А когда я шутя обратила на это внимание одной знакомой дамы из их круга, она ответила, что госпожа Эрмит никогда бы не приняла в своей гостиной молодую женщину, которая одна, без мужа, проживает в меблированных комнатах. Вы можете себе представить, что подобные глупости здесь, в Париже, трогают меня очень мало. В Стокгольме же это может стать невыносимо.
Швед заговорил не сразу.
— Благодарю вас за доверие, — поклонился он Ковалевской. — Позвольте и мне быть столь же откровенным. И ваши политические убеждения и ваша борьба с несправедливым отношением общества к женщине глубоко симпатичны мне. И я и моя жена Сигне — ваши преданные друзья. Моя сестра, писательница Анна-Шарлотта Эдгрен, тоже с достойным мужеством сражается против ханжества и лицемерия общества. Отважным борцом показала себя наша известная публицистка Эллен Кей. Я уверен, что вы встретите в Швеции достаточно людей с широкими взглядами.
В эти дни душевного подъема, когда Ковалевская почувствовала себя свободной, в ней с новой силой вспыхнул интерес к политическим делам.
Петр Лаврович Лавров как-то пригласил к себе Ковалевскую и свою близкую приятельницу Варвару Николаевну Никитину — писательницу, эмигрантку, выступавшую под именем Барбары Жандр. Он пообещал познакомить их с польской революционеркой Марией Викентьевной Янковской.
Лавров занимал две маленькие комнаты на улице Сен-Жак.
В этот вечер его квартира имела торжественный вид: горели две закопченные лампы, в воздухе носилась пыль после неумелой уборки, а хозяин — седой, постаревший, но по-юношески подвижной — встречал всех нежной, доброй улыбкой.
Пока какие-то студенты распоряжались насчет самовара, ставили на стол стаканы с отбитыми краями и чашки с золотыми ободками — «для дам»; пока сам Петр Лаврович, открыв ящик письменного стола, извлекал из-под обрывков бумаги, из-под пожелтевших, исписанных мелким почерком листов тарелочку, наполненную печеньем, среди которого было и с кремом — «только для дам», женщины приглядывались друг к другу.
Быстрые движения, необыкновенно живой темперамент и блестящие глаза «цвета крыжовенного варенья» Ковалевской сразу же понравились Марии Викентьевне.