Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
Шрифт:
Во Втором, социалистическом Интернационале, ведущая роль была у немцев. В Третьем она неминуемо была у русских: они были единственной коммунистической партией, которые в своей стране (к сожалению, не в той стране) победили и теперь должны научить других побеждать.
С 1920 года «Коминтерн» в Москве стал «Генеральным штабом мировой революции», который разрабатывал и определял стратегию и тактику немецкой и других входивших в него коммунистических партий. Все еще ни в коем случае не для того, чтобы установить господство России над остальными европейскими государствами и народами — это было в далекой перспективе, большевики в 1920 году о возможностях России были еще весьма скромного мнения — но чтобы уроки победоносной русской революции сделать плодотворными для коммунистических партий других, более сильных,
Потерпевшая неудачу немецкая революция 1918 года была поистине немецкой революцией — кто захочет съязвить, может сказать: поэтому она и потерпела неудачу. Её отголоски в 1919 и в 1920 годах были еще в какой-то степени местными явлениями. Но попытки коммунистических путчей в следующие годы — средненемецкое «мартовское выступление» 1921 года, как и гамбургское восстание в октябре 1923 года — управлялись на расстоянии, были разработаны за зеленым столом в Москве и были механически выполнены их местными немецкими вождями без настоящей убежденности в успехе дела. Они больше не вписывались в ландшафт, в Германии больше не было революционной ситуации, и они провалились еще плачевнее, чем революция 1918 года. Единственным достижением этих выступлений было то, что коммунистическое дело в Германии отныне было дискредитировано как чуждое, русское дело — и в руководстве немецкой коммунистической партии завязались бесконечные, горькие битвы за выбор направления. Многие из лучших и самостоятельных умов среди немецких коммунистов потеряли доверие к партии и болезненно порвали с ней. Эрнст Ройтер был одним из них.
Тем не менее, немецкая коммунистическая партия осталась связана с Москвой — свою неудачу и свое растущее уныние она обратила на завидный, победный русский пример. Это было единственное, за что она могла держаться. Но вот кто медленно, медленно переучивался и терял веру в немецкую революцию — так это русские.
В конце концов, со временем они не могли упустить из вида, что и без немецкой революции они жили, управляли, постепенно становились крепко сидящими в седле, и что столь же мало продвигалось дело с немецкой революцией. Обе этих вещи были совершенно непредвиденными, совершенно противоречащими программе и системе, почти невозможными, почти немыслимыми — но так оно было. Революция в России явно победила, а мировая революция явно для начала потерпела неудачу — в Германии. Еще не отказались окончательно и официально от надежды на мировую революцию, еще проводили и дальше интернациональную политику — но отныне уже спустя рукава. Следовало жить дальше и без мировой революции.
Во внутренней политике это означало отход назад. «Социализм в одной стране» был все еще немыслим; в тот момент не оставалось ничего иного, кроме как приступить к восстановлению экономики полукапиталистическими средствами. В плане внешней политики это означало лавирование во враждебном окружении и использование противоречий между капиталистическими державами. И в этом мрачном похмельном настроении Германия стала для правящих русских коммунистов неожиданно снова интересна — даже и без немецкой революции.
Разве не проиграла она войну, как и Россия? Разве не была она в Версале так же унижена, как Россия в Брест-Литовске? Разве не была она почти так же, как большевистская Россия, отверженной в международном сообществе, разве не стала она парией среди народов? Разве не лежало на поверхности, что обе парии будут сотрудничать — несмотря на все, что стояло между ними? Уже в декабре 1920 года Ленин сказал: «Германское буржуазное правительство ненавидит большевиков до глубины души, но их интересы и международное положение против их собственной воли ведут их к миру с Советской Россией».
Потребовалось еще более года, пока этот мир был заключен. Но весной 1922 года его время пришло. Снова закружилась немецко-русская карусель, снова началась совершенно новая, совершенно другая глава немецко-русского романа. Её заголовок был — Рапалло.
5. Рапалло
В пасхальное воскресенье 1922 года слово «Рапалло» потрясло Европу, подобно удару грома. На этом небольшом курорте под Генуей совершенно неожиданно, в
Вплоть до сегодняшнего дня в международном дипломатическом языке «Рапалло» — это ключевое слово с четким значением. Это краткая зашифрованная формула, означающая два понятия: во-первых, что коммунистическая Россия и антикоммунистическая Германия под давлением обстоятельств объединились против Запада и смогли действовать совместно; и, во-вторых, что такое могло произойти очень неожиданно, буквально за ночь. Второе еще более чем первое сделало слово «Рапалло» страшилкой для жителей Запада, от шокирующего действия которого еще и сегодня бросает в дрожь.
В самом деле, едва ли во всей истории дипломатии найдется другой важный межгосударственный договор, который был бы осуществлен столь молниеносно: переговоры начались с телефонного звонка после полуночи, в первые часы пасхального воскресенья, а после полудня этого же самого пасхального воскресенья под готовым договором уже стояли подписи германского и русского министров иностранных дел. Но даже если договор в Рапалло в конце концов был дипломатическими стремительными родами, то зародыш, из которого он произошел, был оплодотворен задолго до этого, почти за три года до этих событий. А именно — в высочайшей степени невероятном месте: в камере берлинской следственной тюрьмы Моабит.
Туда 12-го февраля 1919 года был доставлен Карл Радек. Радек был ведущим членом русской большевистской партии, вообще же польским евреем и вместе с тем он считал себя своего рода немцем [4] — такие вот чудеса были в то время. Это был один из самых умных и язвительных умов своего времени.
В то время он был членом делегации видных большевистских политиков, которых Ленин в декабре 1918 года послал на всегерманский конгресс рабочих и солдатских советов. Делегацию не пустили в Германию — правительство Эберта не желало иметь дела с русскими большевиками. Остальные члены делегации, неприятно удивленные и обиженные, вернулись назад. Но Радек раздобыл шинель австрийского солдата и пробрался в Берлин в качестве возвращающегося домой военнопленного. (Он говорил на австрийском немецком столь же безукоризненно, как и на польском и русском языках, кроме того, еще на трех или четырех других языках с ошибками, но бегло). В Берлине он, правда, принял участие не в конгрессе советов, а в учредительном съезде КПГ, пережил январские бои, победу контрреволюции и убийство Либкнехта и Розы Люксембург, еще пару недель, меняя адреса, поддерживал контакты со своими немецкими друзьями по партии и в конце концов был схвачен во время одной из многих тогдашних облав на коммунистов.
4
В оригинале употреблено слово «Wahldeutscher» (буквально: «немец по выбору») — это понятие применимо в отношении людей не немецкого этнического происхождения, которые стали немцами де-юре посредством выбора после окончания Первой мировой войны, когда произошло первое перекраивание политической карты Европы. Верхняя Силезия по референдуму была разделена искусственной границей, вследствие чего большое число поляков стали жителями германской зоны Силезии и наоборот: множество немцев стали жителями польской части Верхней Силезии. То же самое случилось с многими людьми вследствие создания «польского коридора» и в других «карманах» вдоль границ прежнего Второго Рейха (Прим. переводчика).
То, что он пережил свой арест, было чистой удачей: в то время были скоры на расправу, расстреливая видных красных «при побеге». Следующие месяцы были тяжелыми: строгое одиночное заключение, беспрерывные допросы. Но летом 1919 года — после заключения Версальского мира — условия заключения вдруг улучшились. Он был переведен в привилегированную камеру и получил разрешение на неограниченные визиты посетителей, и посетители всегда были важными персонами. Особенно им интересовался рейхсвер. Его камера в Моабите стала известна как «политический салон Радека».