Сокол и огонь
Шрифт:
Мэтью повернулся к Мартине.
— Я уверен, что вы не будете возражать против этой процедуры?
Мартина беспомощно взглянула на Торна, который быстро тряхнул головой. «О Боже, что же теперь делать?»
— Миледи? — Мэтью ждал ответа.
— Можно вас на минутку, брат? — попросила Мартина.
Мэтью и Мартина вышли из комнаты. Когда они вернулись через несколько минут, настоятель бросил на Торна пристальный понимающий взгляд.
— Похоже, что чувствительная натура леди Мартины действительно противится подобному испытанию. — сказал Мэтью Бернарду. — И к тому же, будучи дамой благородного происхождения, она не приветствует разглашения интимных подробностей бракоразводного
Торн тяжко вздохнул и покачал головой. Отказ для него был равен поражению.
Бернард саркастически усмехнулся.
— Могу ли я считать, что вы принимаете наше предложение?
— Да, — сказал Мэтью, — подразумевая, что леди Мартина вольна оставаться в Сент-Дунстане столько, сколько ей будет угодно, и не будет подвергаться насилию и принуждению к возвращению в дом мужа.
— Разумеется, — кивнул Бернард. — Даю слово. И, — добавил он, взглянув на Эдмонда, — мой брат тоже.
Мартина печально смотрела, как Торн седлает своего коня, готовясь к возвращению в Харфорд. Они договорились, что она будет жить в монастыре Святого Дунстана год-два, до тех пор, пока не вернется Раинульф и не заберет ее с собой в Оксфорд. Сложности возникли при получении на это согласия аббата, начальника Мэтью, но его удалось склонить к нарушению правил, пожертвовав его аббатству несколько золотых монет из тех, что ей дал Райнульф. Тем не менее аббат велел брату Мэтью составить для Мартины строгий свод правил поведения в монастыре, которому она должна была следовать неукоснительно: носить монашескую одежду, посещать утреннюю службу, стараться избегать встреч с монахами и вообще держаться как можно скромнее и незаметнее. Малейшее нарушение этих правил влекло за собой немедленное изгнание из обители. Брат Мэтью объяснил ей, что монастырь является прибежищем Для мужчин, отказавшихся от всяких мирских искушений, и что поэтому было бы жестоко вынуждать их лицезреть то, что им недоступно.
Торн позаботился о том, чтобы устроить ее здесь получше, и Мартина была ему очень благодарна, хотя и знала, что он делает это, выполняя обещание, данное им Райнульфу. Ей трудно было представить или догадаться о его истинных чувствах к ней. Если он и был к ней неравнодушен, то все же, несомненно, не любил ее так сильно, как она его. Ей было стыдно признаваться себе самой в этом чувстве, признаваться, что любит его, несмотря на то, как он поступил с нею. И она знала, что будет очень скучать без него.
Торн закончил свои приготовления и, подойдя к ней, взял за руки. Несколько долгих мгновений он просто смотрел на нее печальными, сияющими в полутьме конюшни глазами. Мартина молчала, боясь, чтобы он по голосу не догадался о ее грусти и нежелании расставаться с ним.
— Я приеду навестить тебя весной, — он выпустил ее руки.
Мартина сглотнула комок в горле и кивнула. Весной? Значит, пройдет целых полгода, прежде чем она вновь увидит его?
— Ты будешь здесь в безопасности, — тихо сказал он. — А может быть, даже и счастлива. Фильда останется с тобой в монастыре.
— Да, — прошептала она.
Он нежно провел ладонью по ее больной щеке и губе, избегая касаться ран.
— Все еще болит? — спросил он.
Она кивнула:
— Немножко.
— Скоро ты будешь совсем здорова. И тогда станешь еще красивее, чем раньше.
Должно быть, сомнение отразилось на ее лице, потому что он хмыкнул и добавил:
— Страдания обогащают душу, но только люди с богатой и наполненной душой по-настоящему красивы.
Торн поднес ее руку к губам и поцеловал. Затем осторожно провел ладонью по ее щеке и закрыл глаза.
— Я не хочу покидать тебя, — отрывисто и хрипло произнес он.
Забыв обо всем, Мартина
— Я осторожно, — пообещал он, обнимая ее.
Мартина закрыла глаза, и его рот накрыл ее губы. Торн на самом деле был очень осторожен. Поцелуй был теплый и удивительно нежный, будто прикосновение птичьего крылышка, одного, потом другого, и еще… и вот он полностью вобрал в себя ее нижнюю губу, и она, истомившаяся по ласкам, почувствовала восхитительное прикосновение упругого языка.
— Мартина, — шептал он, крепче сжимая ее в объятиях. Едва она выпростала руки, чтобы тоже обнять его, как дверь в конюшню заскрипела и на пороге возник брат Мэтью. Они резко отпрянули друг от друга, затаив дыхание.
Монах остановился в лучах солнечного света, падающего с улицы на устланный соломой пол.
— Не хотел мешать вам… я пришел только попрощаться.
— Нет, брат, вы не помешали, — поспешно сказала Мартина, отходя от Торна.
Мэтью, конечно, знал об их отношениях, ведь она сама ему рассказала. Но когда он знакомил ее с правилами поведения в монастыре, он напомнил ей, что она по-прежнему считается замужней женщиной и должна вести себя соответственно. И вот, не успев дать обещание, она уже нарушила его!
— Я… мы всего лишь…
— Вы всего лишь прощались, я понимаю, — тихо промолвил Мэтью.
Мартина кивнула, чувствуя себя очень неловко и, кажется, готова была расплакаться.
— Значит, увидимся весной, — проговорила она.
Торн грустно улыбнулся:
— Да, весной.
Мартина повернулась и вышла из конюшни. Слезы застилали глаза.
Глава 17
Мартина обмакнула гусиное перо в чернильницу и склонилась над небольшим листом пергамента, на котором она писала рецепт эликсира из вытяжки розмарина. Поселившись в монастыре Святого Дунстана, она начала писать медицинский трактат о лечебных свойствах растений — Herbarium Medlca, и это занятие отчасти скрашивало ей длинные зимние ночи, делая их если не одинокими, то хотя бы менее томительными. Ей запрещалось выходить за пределы гостевых покоев монастыря и видеться и разговаривать с кем-либо из его обитателей, за исключением настоятеля брата Мэтью и монастырского лекаря брата Поля. Все ее общество составляли лишь Фильда и несколько других прислужников, так что у нее было очень мало общения и избыток свободного времени, который она и решила занять написанием книги.
Келья была холодная. Натянутая на окно промасленная ткань плохо защищала помещение от ледяного январского ветра. Мэтью поставил в ее комнату небольшой столик с сиденьем — такими столиками пользовались монахи-переписчики, — и она работала за ним, поставив его, несмотря на жуткий холод, поближе к окну, чтобы лучше видеть. Закутавшись в плащ, Мартина старательно выводила аккуратным красивым почерком, которому ее научили монашенки, латинские слова, но получалось это с трудом, потому что пальцы коченели на пронизывающем келью сквозняке и плохо слушались ее.
И все же в этот зимний день, сидя за маленьким неудобным столиком, она упорно писала, стараясь сконцентрироваться на своей работе и не отвлекаться на доносившиеся со стороны замка Блэкберн звуки сражения.
Отложив перо, она приложила руки к мешочку с горячей золой, прикрепленному на поясе, согревая пальцы, и почувствовала, как приятное тепло поднимается по закоченевшим рукам к груди. Ей вспомнилось другое тепло, там, на предрассветном берегу реки, которое завладело тогда всем ее существом, пожирало ее огненными языками страсти.