Сокровища Мельк-Тауза
Шрифт:
XX
Из мира нетронутой первобытной дикости Бушуев и Сальфо перешагнули в мир, к которому прикоснулась культура. Девственную почву она опоясала здесь поясом рельс
и двинула по ним гудящие и громыхающие паровозы.
Страшен и непонятен был этот мир для Сальфо.
И чем дальше подвигались, тем больше окружали его непонятные для Сальфо предметы. Исчезло рваное и грязное платье и появилось новое, никогда невиданное Сальфо. Красочно это платье, но непривычно. И люди кругом другие, и речь у них иная, непонятная, как жизнь их,
Жизнь перестала быть жизнью для Сальфо, а превратилась в какую-то шумную и красочную нелепицу, в загадочный механизм, приводимый в движение такими же загадочными силами. Сальфо хотелось, чтобы скорее кончилось это странное и утомляющее состояние и вернулось прежнее, со своей тишиной, покоем, медлительностью и понятностью.
А Бушуев рад был этой жизни. Он как будто только что народился для жизни и жадно воспринимал ее. Он говорил с окружающими людьми на непонятном для Сальфо языке. Он говорил, смеялся, и люди его понимали и также смеялись. Ничего не понимала только Сальфо и чувствовала себя лишней и бессильной в своем одиночестве.
Мелькали дни, проходили ночи.
Странная и неудобная коробка, в которой поместились Бушуев, Сальфо и много других людей, тряслась и катилась куда-то. Так же тряслась, катилась и громыхала снежная лавина, на которой спустились Бушуев и Сальфо с горных вершин. Куда летит эта коробка — вверх или вниз? Куда она принесет Сальфо?
— Вот город, в котором мы будем жить!.. — проговорил Бушуев и показал в окно.
Сальфо прильнула к окну. И опять пред ней было необычное, угнетавшее своими чудовищными размерами и загадочностью.
Это была огромная площадь, заполненная постройками из камня.
Когда поезд остановился, Сальфо была ошеломлена человеческой сутолокой. Люди метались, бежали, толкали друг друга и ни на что не обращали внимания. Повиди- мому, что-то случилось, что-то большое и страшное. Сальфо вцепилась в Бушуева, глядела со страхом по сторонам и не могла найти того, что привело в смятение людей.
Сальфо пугали автомобили, трамваи. Когда Бушуев привез ее в какой-то дом и сказал, что они будут жить здесь, Сальфо в изнеможении опустилась на пол и стала отдыхать от тяжелых переживаний. Новая жизнь не радовала Сальфо. Она затосковала о прежней, простой и тихой. Она не поняла театра, мучилась от музыки, устало смотрела кино-картины. Улицы пугали ее, величина построек угнетала.
Сальфо предпочитала тишину комнаты, сидела в ней с закрытыми глазами и грезила о возвращении к прежнему.
Новая жизнь как будто подменила Бушуева. Он куда- то исчезал, что-то делал, о чем-то заботился.
И когда одинокая Сальфо услышала во дворе гортанный крик, дикий и непонятный для других, но родной и понятный ей, она выбежала на двор, радостная и возбужденная.
Во дворе стояли два иезида и спорили возбужденно из- за обрывка веревки.
Сальфо засыпала их вопросами, ошеломила и удивила.
На Сальфо было дорогое платье, она не напоминала иезидку, но говорила она на языке иезидов. Курды забыли
Для Сальфо началась новая жизнь. Она вошла в сопри- косвение с женщинами иезидов, вялыми, ленивыми и грязными. Эти женщины были беднее Сальфо, но они раньше ее соприкоснулись с городом, сплели здесь его жизнь со своими интересами. Эти интересы не шли дальше жалких лачуг и жалких людей, обитавших в них. Они не поднимались до интересов всего населения города, были чужды его духовных и общественных запросов, но все-таки эти ограниченные интересы были пищей для мысли и понятными темами для разговора.
В этом обществе Сальфо нашла жизнь для себя.
Бушуев был рад, что Сальфо вышла из состояния тупого оцепенения и тоски. Он чувствовал, что она, поднявшись сразу от первобытной дикой жизни к культурной, сделала чрезвычайный скачок и миновала ряд промежуточных положений. Знал Бушуев, что такой переход не может быть безболезненным, но успокаивал себя мыслью, что время освоит Сальфо с необычным для нее состоянием.
Общение с неразвитыми женщинами не могло дать многого Сальфо, но вместе с тем это общение должно было принести Сальфо некоторую пользу. Жены иезидов познали город раньше Сальфо и восприняли его. Они должны были примирить ее с городом.
XXI
Мулла совершил молитву и благословил притихшую толпу.
Впереди — несколько человек, обрекших себя на добровольную пытку. Они в белых саванах. Они сегодня примут страдание и прольют кровь.
Сегодня — Магаррам. Сегодня день печали у мусульма- нина-шиита.
В далеком прошлом в этот день святые внуки Магомета — имам Гуссейн и Хазрат Аббас — погибли от рук иезидов. И вместе с ними погибли семьдесят правнуков пророка.
В память их будет выполнен кровавый Шахсей-Вахсей.
Люди в белых саванах вышли из глубокой сосредоточенности. Ярче загорелись огоньки безумия в расширенных и невидящих глазах. На лицах — отражение зверинного ожесточения.
— Шах Гуссейн!.. — завыл диким тенором один из людей в саване. Он торопливо поднял саван, оттянул кожу против сердца и проткнул ее ножом. В кровоточащие раны была вдета дужка большого замка и тяжелый замок замкнули на ключ. Этот замок все время будет болтаться на груди, растравлять рану и усиливать боль, напоминая о той боли, которую перенес имам Гуссейн, хазрат Аббас и вместе с ними все правнуки Магомета.
Ганлы (люди, рассекающие себе головы) взмахнули шашками. Огнем сверкнула на солнце сталь и впилась в черепа. По лицам потекла кровь и обагрила белые саваны.
Толпа отшатнулась, дрогнула от страха и дико, жалобно завыла:
— Ва, Гуссейн!..
Толпа плакала. В день печали надо плакать, чтобы получить спасение.
Люди с кинжалами кололи тело. Железные цепи со свистом рассекали воздух и опускались на тела добровольных страдальцев, впиваясь в мышцы и разрывая кожу.
Белые саваны в кровавых пятнах. Кровь стекает на землю, а обезумевшие люди продолжают истязать себя. Они перешагнули грань нормального, и страдание для них перестало быть страданием, а превратилось в наслаждение.