Сокровища России
Шрифт:
– Невезучий ты, Эдуард, - донесся негромкий голос полковника.
– Я ведь договориться хотел с тобой. Гадюка - это так, на крайний случай. Но ты сам все решил. Значит, не судьба. Извини.
Лицо полковника исчезло. Эдик осознавал, что его тащат куда-то, как мешок, волокут по траве, поднимают, куда-то пихают…но сознавал каким-то краем сознания, безразлично. Сознание возвращалось постепенно, как рассвет, вместе с возможностью шевелиться, двигаться…Он лежал на боку, гудел мотор, трясло и подбрасывало, резко пахло блевотиной. Наконец он сообразил, что валяется на заднем сиденье джипа, который куда-то мчится. Левая рука висит, тянется вверх, за что-то зацепленная, а правая нестерпимо ноет, свешиваясь до пола. Эдик попытался что-то сказать, получилось мычание, в котором угадывалась, к его удивлению, матерная брань.
– Ты что это, очухался?
– раздался голос полковника, и машина так резко затормозила, что Эдик чуть не свалился на пол.
– Ну, ты живучий. Я думал - все.
– Ты…с ума…сошел…- прохрипел Эдик, пытаясь приподняться. С огромным трудом, но ему удалось сесть…кажется, при помощи полковника. Он уже стоял рядом с распахнутой дверцей
– Что ты делаешь? Меня укусила гадюка, - сказал почти внятно Эдик. Мысли медленно всплывали из тумана.
– Укусила, - согласился полковник.
– И снотворного ты выпил достаточно. И все живой. Снотворное, положим, ты мог выблевать. Но гадюки тут не чета нашим подмосковным. Или молодая попалась?
– Зачем…- Эдик не нашел больше слов. Все ясно и так. Эдик окончательно пришел в разум.
– Уже соображаешь? Ладно. Раз уж оклемался… - Губы Онищенко вызмеила усмешка.
– Ты все равно умрешь, Эд. Жаль, что ты полез в мою сумку. Хотел я с тобой договориться. Была такая мыслишка. А что делать? Этот чертов Гольцов… - Лицо полковника помрачнело. Помолчав, он сказал в полураздумьи: - Наверное, ты прав…все дело в недоверии. Все наши беды в нем. Это как пожар, от одной искры. Я же терпел, Эдуард. Я держался…больше полугода, когда Хуторковского посадили. Неопределенность - тяжелая штука. Деньги на "Ежика" приходилось зубами выгрызать…но я держался…мы же всю зиму работали, Эд, и всю весну…только на одной вере…Этот Гольцов не оставил мне выбора. Он потребовал взять его в долю, под пистолетом потребовал. И отказ был невозможен - он бы меня попросту убил. Он не верил мне. Ему казалось, что он защищается. К счастью, я был к этому готов, и он попал в приготовленный капкан. Вот как ты с гадюкой и снотворным…
– Степан, ты первым начал…- Голос у Эдика почти восстановился.
– Ты же ему покушение устроил…
– Вранье!
– полковник поморщился.
– Он тебе что угодно мог наговорить, чтобы ты раскололся. Я первым начал? Я просто собирал информацию. Много ли он знает? Ну ладно, чего теперь врать? Может, ты и прав. Ведь жила во мне мыслишка, что все прахом, проект закрыт и…ты пойми, если я его не продам кому-нибудь, то меня заставят его продать…такие, как Гольцов…Я уверен, что за ним кто-то стоял. Может быть, из руководства ФСБ. Я же говорю - это как пожар. Мы не верим друг другу. Я и тебе не верю. Продашь ведь, когда будут про Гольцова спрашивать. И знаешь, что самое пакостное? Нашего "Ежика" и продать-то невозможно. Самому раскапывать, как Гольцов предлагал? Я не сумасшедший. Кому продать? Я не знаю. Вернее, догадываюсь, что наши конкуренты выложат за эту вот карту с курганами - полковник похлопал себя по нагрудному карману, - что-то выложат. Чтобы раскопать эдак по-тихому, без шумихи…, наймут скорее всего, черных археологов…но такое сработает при невероятном везении. Слухи все равно пройдут, про закопанные сокровища…такого не утаить…Чушь какая-то и полная бессмыслица. Все наперекосяк. Мы все заложники своего недоверия.
– Я верю людям, - сказал с трудом Эдик.
– Ты один. Ты погоды не сделаешь. Что за уроды были твои родители? Мы все куда-то катимся, Эдик. Вся страна. Мы просто умираем.
– Я не хочу.
– Мало ли, кто чего хочет!
– вдруг окрысился полковник. Думаешь, мне по душе заниматься таким дерьмом?! Я защищаюсь, только и всего. И заткнись, а то… - Онищенко поперхнулся, буркнул еще что-то под нос, и рывком распахнул переднюю дверцу со стороны пассажира. Так же рывком сдернул с переднего сиденья мелькнувший мешок, опустил на землю и присел возле него. И Эдику показалось, что он услышал знакомое шипение. Из-за открытой дверцы виднелось только туловище полковника, его часть - Онищенко не мог видеть Эдика, занятый мешком, и тот попытался достать "Питон", мысль о котором не уходила из головы во все время разговора. Разбухшая почернелая рука повиновалась с трудом, пальцы походили на багровые сосиски, и все это дико, разрывающее болело, жгло пекло. Пальцы едва-едва гнулись, и Эдик с огромным трудом. Чуть не плача от боли, все же ухватил за рукоятку. Шипение подсказывало, что полкан, видимо припас еще одну гадину. Хочет представить убийство простым несчастным случаем. Эдик вытащил маленький кольт и положил его на сиденье рядом, чтобы взять половчее, чтобы взять по настоящему. Ладонь, багрово-серая, не походила на человеческую. Из-за боли не чувствуя саму рукоять, он все-таки зажал ее, вслепую, по чутью. К счастью, предохранительной скобы вокруг спускового крючка не имелось - такой толщины палец попросту не пролез бы в нее, не лег бы на спуск. Взводить револьвер перед стрельбой тоже не требовалось, взводился сам, нажатием на спусковой крючок, но усилий такого нажатия потребовалось приложить много…больше, еще больше…еще… Подняв револьвер, Эдик целил в коленку полковника, потея и тихо рыча от усилий, просто сжимая ладонь, надеясь, что жмет и спуск - он не чувствовал его. Револьвер в его уродливой руке трясся, как у пьяного…но маленький, сверху курок словно нехотя поднял свой клювик, замер, как бы раздумывая, и резко клюнул боек. Грохнул неожиданно громкий выстрел, револьверчик вылетел из руки и упал на пол машины. Какой-то страшный миг Эдик был уверен, что промахнулся, все кончено, но вопль полковника заставил вспыхнуть надежду на спасение.
– Ах ты, сволочь!
– Полковник вскочил на ноги, и на миг Эдик увидел его перекошенное ужасом лицо - и черную толстую змею, которая хлесталась о плечи. Она впилась в толстую шею под ухом Онищенко, тот крутился, изрыгая ругательства, и никак не мог ее оторвать. Послышался слабый хруст позвонков - толстые черные кольца, обмякнув, медленно развернулись вниз. Онищенко отбросил мертвую гадюку и осел в траву, зажимая укушенное место ладонью.
– Глупость какая…- хрипел он очумело,
– Глупость…
Эдик силился достать с пола револьверчик. Сейчас полковник разговаривать не будет. Попросту пристрелит,…однако, Онищенко хватало своих проблем. Возможно, он искал сыворотку против яда, возможно, просто плохо соображал от боли - этого Эдик так и не понял - но бессмысленные его движения замедлялись на глазах, словно у сонного человека, а лицо багровело по пьяному. Полковник поднял на Эдика мутный страдальческий взгляд, покачнулся туловищем, и вдруг опустился лицом в траву. Некоторое время его плечи вздрагивали, словно от судорог, затем затихли. Эдик ухитрился еще раз достать с пола "питон", но выстрелить еще раз не смог. Просто держал на прицеле обтянутую камуфляжем спину, не в силах поверить, что полковник отключился так быстро, что тут нет никакой хитрости. Только много позже, в Москве, поговорив со специалистом - герпетологом в зоопарке, куда его затащили сыновья, он понял глубину своего везения. Да, укус гадюки средней полосы России редко бывает смертельным, но чем дальше к югу, тем свойства яда меняются сильней. Он словно накапливает от солнца свою силу. Гадюки в тех местах, где проводился "Ежик", уже обладали безусловно смертельным укусом. Однозначно и без выбора - на тот свет. Если нет сыворотки. То, что Эдик успел вколоть ее до потери сознания, его и спасло. Впрочем, если бы гадюка тяпнула его в шею, как и полковника Онищенко, не помогло бы и противоядие. При такой близости головного мозга от места впрыска яда шансов на спасение нет вообще. Остается только помолиться, если веришь в Бога. Полковник Онищенко не успел бы и этого.
ГЛАВА 23. Смысл гангрены.
Замученный болью, отравленный снотворным и ядом гадюки, но еще живой, на миг Эдик совсем обессилел, когда понял, что полковник Онищенко мертв. Но слабость могла его добить не хуже яда, и Эдик сцепил зубы. Предстояло освободиться от наручника. Только после четвертого мучительного выстрела по стержню подголовника удалось освободить руку. Ценой пробитого ветрового стекла. Как он это сделал, имея вместо пальцев пять раздутых сосисок, остается загадкой. Наверное, помог дух усопшего скифского воина, что наверняка витал неподалеку. Хотя память от невыносимой боли работала с перебоями, голова отказывала. Найдя в кармане полковника ключи, он окончательно освободился от наручников. Забрав у него и карту местности с крестиками золотоносных курганов, он попытался сориентироваться по ней, имея вместо компаса только солнце в небе и плохо соображающую голову. В конце концов, выбрав направление, он завел двигатель и уехал от места битвы. Перед этим попытался было втащить тело полковника в машину, однако сил не хватило. Может, и желания. Да и смысла в этом сверхусилие не имелось - помочь полковнику не могло ничто. Эдик решил, что пришлет попозже кого-нибудь, забрать тело, но как-то забыл о своем намерении, когда на вторые сутки полубеспамятных блужданий вышел на автомобильную дорогу. Бензин в джипе кончился ночью, когда Эдик тупо гнал в черной, без звезд и луны южной ночи, ориентируясь в свете фар только чьей-то примятой колеей. Видимо, он гонял по своей же, круг за кругом, иначе невозможно объяснить - куда делся бензин.
На трассе Эдик тосковал не долго - его подхватил тормознувший Камаз. Водитель-грузин, сочувственно цокая языком, предложил облить распухшую почернелую руку спиртом или бензином. И поджечь. "А нэ то гарэна, слюшай, да? Отрэжут".
Эдик в полузабытьи, закрыв глаза, скрипел зубами и отгонял назойливые мысли о каре Божьей. Конечно, мало он спас этой рукой умирающих шедевров живописи, но если ее отрезать, она и вовсе ничего не спасет. Мысли в голове скакали и путались на каждой колдобине, что проскакивали колеса грузовика. А если руку придется ампутировать?! Не может такого допустить Господь. Разве не богоугодным делом занимался Эдик всю жизнь, сколько новых "старинных" икон написала его рука? Правда, смущало то, что почти все знакомые Эдика уверяли его в том, что Господь покарает его за подделки, но у этих злыдней зависть явно сбивала с толку соображалку не в ту сторону. Мысли расплывались, размывались волнами боли, но Эдик, баюкая черную руку, упорно выискивал смысл, или иначе - промысел Божий - так сильно хотелось спасти руку. Грешная или святая? От этого ответа зависела его судьба - так виделось поврежденному гадючьим ядом разуму. И лишь перед самой больницей, куда уже причаливал, гудя, словно пароход, его грузовик, сознанию Эдика открылась истина, - без руки он спасет гораздо больше, неизмеримо больше картин! Это же ясно! Она только отвлекает на отдельного, какого-нибудь полузабытого Ван Гога. Естественно, что Господь возмутился таким бездарным расфукиванием сил и времени. Что он делает, этот Эдуард? При его-то возможностях?! Это же…наркомания. Так вот она и подползает - как сказал бы любой православный батюшка - подкрадывается, бес такой, маскируясь трудолюбием… Ведь Эдику нравится, очень нравится подделывать картины - и чем же он отличается от тех придурков, что ширяют в вену героин на задворках парижского театра "Олимпия", или от других, что сидели с высунутыми языками и бессмысленным взглядом на концерте этого пиликалки Распроповича? Они…просто тупо балдели, и он…выходит, тоже тупо балдеет, глядя, как под кистью рождается клон Ван Гога. Да, рукой много не спасешь. Она мешает. Он…должен руководить спасением шедевров. Вот - смысл черноты. Решено, больше он не уступит в спорах с Пузыревым. Он понял и раскаялся. Он будет руководить.
Открытие это принесло успокоение. Теперь, когда он понял этот Знак, руку Господь не отнимет. В этом нет уже никакого смысла. Он же понял. Да и как подписывать бумаги без правой руки? Эдик окончательно успокоился. И поэтому молодого врача аж отшатнуло изумление Эдика, когда осмотр руки закончился безапелляционным приговором: - Если хотите жить, руку придется срочно ампутировать!
– Чего?!
– Эдик сказал это так тихо, что врач, молодой парень-хирург, без споров пожал плечами, подумал и неуверенно произнес: - Переливание крови может и остановить гангрену…это дорого…