Сокровище пути

Иолич Ася

– Но Конда выжил! И он довольно...

– Крепкий. Да. Сильный и выносливый. Как и Пулат. И он единственный выжил из сыновей Пулата. Сколько их было? Десять? Пятнадцать? Один из десяти выжил. Ты понимаешь, чего я боялся?

Аяна потрясённо молчала. Потом спросила:

– А если бы это был мальчик?

– Если бы это был мальчик, живой и здоровый, это было бы не только дитя кира Конды. Это был бы наследник всего, что есть у кира Пулата. Пулат бы получил то, чего он так хочет долгие годы. Он бы был уверен, что род не угаснет,

и родовое имя останется живо. Это был бы бесценный дар угасающему роду. А для тебя это означало бы, что ты будешь выпрашивать разрешения ненадолго увидеться с сыном. Мне было восемь, когда меня забрали от мамы, и я сбегал к ней по большому дереву у окна, и однажды упал и вывихнул плечо. И мой катис тайно водил меня к ней, чтобы я больше не лазил из окна и его не наказывали. Кирья, благодари небеса за то, что твоё дитя – девочка.

Аяна легла и обхватила колени руками.

– Чем больше я удаляюсь от дома, тем страшнее мир, Верделл. Иногда мне очень хочется оказаться дома, рядом с мамой, и чтобы она гладила меня по голове и говорила: «моё солнышко». Но каждый шаг, который несёт меня к Конде и к Лойке, отдаляет меня от неё.

– Мама говорила мне: «Дорога не может только вести к чему-то. Она одновременно уводит тебя от чего-то другого». – сказал Верделл. – Я тоже скучаю по маме. Когда я мог прийти к ней в лавку и обнять, я этого не ценил. А теперь я думаю, сколько объятий я потерял. А когда я был маленький, я так любил, когда она тискала меня. Знаешь, что она делала? Она укладывала меня на живот и чесала мне спину.

Аяна вдруг села. Ей вдруг почему-то стало одновременно грустно и весело.

– Снимай рубашку и ложись на живот, балбесина. Я почешу тебе спину.

Он поражённо взглянул на неё, потом вздохнул.

– Ты шутишь, кирья.

– Нет. Я не шучу. Я не твоя мама, но спину тебе почесать могу. Поворачивайся.

Он стянул рубашку и лёг животом на доски повозки, недоверчиво глядя на Аяну. Она села рядом и провела ногтями по его спине. Он блаженно застонал.

– Да-а... как приятно!..

– Ты как Шош, которого я чешу под подбородком, – рассмеялась Аяна.

Она впервые видела его голую спину так близко при свете дня, и теперь могла лучше рассмотреть рисунок на ней.

– Верделл, а ты не узнавал, что значит твой рисунок? – спросила она, проводя ногтями сильнее, так, что на его спине остались розовые полоски.

– Нет. Я рассматривал его в зеркало. Это ни на что не похоже. Странный рисунок. Я хотел найти того знахаря на Ласо и расспросить его, что это значит и что они с заклинателем хотели изобразить, но мы не попали на Ласо, а попали к вам.

– Ты хотел найти не знахаря и не заклинателя, а дочь вождя, которая танцевала для тебя, Верделл, – сказала Аяна и вонзила ногти в его спину. – Признайся честно.

– Лютая кирья! – воскликнул Верделл. – А можно то же самое, но под лопаткой?

Она охотно повторила то же самое под его лопаткой. Какое-то

время он наслаждался почёсыванием, потом перевернулся и сказал:

– Всё, хватит. А то я ещё привыкну.

– Я могу чесать тебе спину хоть каждый день, – пожала плечами Аяна.

Он закинул руки за голову и посмотрел на неё с улыбкой.

– Спасибо, кирья. У меня прямо на душе сейчас полегчало. Как в детство вернулся, к маме.

Аяна легла на бок рядом с ним и подложила ладонь под голову.

– Конда, ты сильно скучаешь по маме? – спросила она, и Конда отвел взгляд и стиснул челюсти.

– Я бы всё отдал, лишь бы увидеть и обнять её снова. Но её нет и я никогда её не увижу. Прошло много лет, прежде чем я свыкся с этой мыслью.

– Верделл, ты знаешь что-то про маму Конды? – спросила она.

– Лиунар? Да, немного, – сказал он, поворачиваясь к ней. – А что?

– Я знаю лишь то, что она была темноволосой, и он любил её, а когда ему было девять, она умерла в родах.

– Она была с юга. Он очень любил её. Он часто вспоминает о ней. Когда мы впервые вышли на «Фидиндо», я волновался, и он пришёл ко мне и спрашивал меня о моей маме и рассказывал о своей. И это не было, знаешь, ну, как когда взрослый человек наклоняется снисходительно к малышу и делает вид, что слушает его. Он правда слушал меня, а я его. У него было такое лицо... тоскливое.

– Я знаю. Я как-то раз спросила его о маме, и он сказал, что она пела ему колыбельную, когда он болел, и что он помнит её. У него были такие глаза, что больше я не спрашивала.

– Колыбельную? Про корабли?

– Я не знаю.

– Он пел одну колыбельную. Он сказал, что из-за неё начал мечтать о море.

– Напоёшь мне?

– Кирья, у меня дурной детский голос.

– Не говори ерунды. Пой давай.

– Кирья, ты пытаешься мной командовать!

– Я не пытаюсь. Я командую.

– Ладно. Ладно! Нельзя отказывать женщине, которая носит ребёнка, особенно такой лютой. Нет, не бей! Сейчас, сейчас!

Он прокашлялся и тонко, слегка фальшиво запел.

Легли последние лучи на бледный лик земли,

И у причала тихо спят все наши корабли.

Зима окутала туманом берег наш родной,

И камни бухты омывает стылою волной

Закрой глаза, мой милый сын, прислушайся к огню.

Пусть угольки трещат, пока я песню допою.

Пусть за окном ветра свистят, пусть зимний дождь идёт,

Но знай, что за зимою вновь тепло весны грядёт.

Раскроют крылья паруса над тенью глубины,

И понесут тебя в восход, как в утренние сны.

И ты вернёшься, как из сна, на берег наш родной,

Ну а пока закрой глаза, – я буду здесь, с тобой.

– Вот эту я знаю, которую он пел, – сказал он. – Я же говорил, у меня дурной, тонкий голос.

– Ничего подобного, Верделл. У тебя довольно приятный голос, ну, разве что пока действительно высокий. Но ты от волнения фальшивишь.