Сокрушенная империя
Шрифт:
Болезнь моей матери пыталась убить меня, но я оказалась сильнее.
Потому что я выжила.
Каким-то образом Оукли всегда говорит такое, что не только заставляет меня замереть, но и посмотреть на вещи под другим углом. Он очень хорошо умеет подобрать слова.
– Оукли, – шепчу я, надеясь, что это не испортит момент.
Он поднимает на меня глаза.
– Что?
– Помнишь, как я подожгла твою траву?
Его челюсть напрягается.
– Ага.
– В общем, я… немного заглянула в твой блокнот
– Что? – выплевывает он, вскакивая на кровати.
– Я знаю, это было неправильно, но твои стихи…
– Страдальческое дерьмо. – Его шея напрягается. – Но неважно, насколько они глупые, это личное, и ты не имела никакого права…
– Прости, – говорю я, зная, что это никак не исправит ситуацию. – Я просто… я не смогла удержаться. – Я смотрю ему в глаза, поскольку мои следующие слова намного важнее гордости. – И это не страдальческое дерьмо… я так не думаю. Они потрясающие и…
– Убирайся. – Его челюсть напрягается. – Сейчас же.
Все внутри переворачивается, когда я вижу, насколько преданным он выглядит.
– Прости меня.
– Убирайся, – повторяет он, на этот раз грубее.
– Не могу. – Я киваю на веревки на своих запястьях. – Я все еще привязана.
То, что он даже не смотрит на меня, когда отвязывает, чертовски ранит. Я мысленно ругаю себя, пока ищу одежду, потому что я и мой болтливый рот только что разрушили наши с ним взаимоотношения.
И тогда я понимаю, почему он так злится.
Дело не только в том, что я прочитала его стихи. Я посягнула на личное. Нечто, что по непонятной для меня причине заставляет его чувствовать себя уязвимым. И пока есть один секрет, который я никогда не озвучу… Есть и другой, не менее страшный. Кое-что, что я не хочу рассказывать никому, ведь меня просто не поймут…
Меня назовут больной извращенкой.
И это будет правдой, потому что я поступила неправильно.
Несмотря на то, что действовала из добрых побуждений.
Ладони начинают потеть, желудок сжимается от волнения. Если я расскажу ему, наши отношения изменятся, ведь он точно меня осудит. Но по какой-то причине мне кажется, что я должна рассказать ему, чтобы он понял, что я тоже готова быть уязвимой рядом с ним. Несмотря на то, что уверена, он решит, что я отвратительна и не захочет иметь со мной ничего общего.
– Оукли, – шепчу я.
Голова сильно кружится, и кажется, что я могу потерять сознание в любой момент из-за тревоги, переполняющей мое тело. Должно быть, Оукли по голосу понимает мое состояние, потому что все-таки обращает на меня свой взгляд.
– Что?
– Мой первый поцелуй был с Лиамом.
Я жалею об этих словах, как только они выскальзывают из моего рта, и машинально бью себя по губам ладонью, надеясь, что это заставит их исчезнуть.
По лицу Оукли невозможно понять, что он думает, и от этого мне только больше хочется добавить деталей, словно так я смогу исправить то, что сказала…
– Он очень расстроился, когда мы говорили о маме и ребятах, которые задирали его в школе и… – я прижимаю колени к груди, пытаясь спрятаться, – он начал говорить о том, что никогда не женится, никогда не найдет девушку, никогда никого не поцелует, и я… я не знаю. – Голос надламывается, слезы застилают мои глаза. – Я не подумала. Просто хотела, чтобы он знал, как сильно я его люблю… но он так на меня разозлился. Так сильно. – Подняв руки, я пытаюсь спрятать свое лицо, свой стыд, свое горе. – Через три дня он покончил с собой.
Потому что я перешла черту и все испортила.
Оставила его одного.
Грудь вздымается, когда уродливые слезы начинают скатываться по моим щекам. Я чувствую себя так, словно сорвала повязку со старой раны и насыпала туда соль. Бью себя по голове кулаком, словно это может помочь мне успокоиться.
– Я такая отвратительная. Такая. Черт возьми. Отвра…
Оукли ловит мое запястье. И прижимает меня к себе так сильно, что весь воздух вылетает из легких.
– Нет. Совсем нет.
– Значит, ты не слышал, что я сказала.
– Я слышал каждое чертово слово. – Он берет меня за подбородок. – Ты просто пыталась облегчить его боль. – Его ладони ложатся на мои щеки. – Это не значит, что ты отвратительная. Ты просто хорошая сестра, которая сделала бы все ради человека, которого любит, потому что глубоко внутри, под этой жестокой и упрямой оболочкой… у нее огромное доброе сердце.
От его слов я только сильнее начинаю плакать.
Несмотря на мои страхи, Оукли не осуждает меня. Он, как всегда, принимает моих демонов.
Он поглаживает меня по голой спине.
– То, что произошло между вами двумя в тот день… это не причина, по которой Лиам покончил с собой.
Он не понимает.
– Неправда. Ему было не с кем поговорить.
Не к кому прийти за помощью.
– Дело не в этом, – спорит Оукли. – Лиам знал, что есть люди, которые его любят. Люди, к которым он мог прийти.
Он ошибается. Кроме того, Оукли начал дружить с Джейсом и Коулом уже после того, как Лиама не стало, а это значит, что он не имеет никакого права говорить что-то о моем брате, ведь он не знал его.
Раздражение застревает в горле, и я зло смотрю на него.
– Почему ты вообще решил, что знаешь, почему мой брат покончил с собой?
Его взгляд ощущается, скорее, как удар.
– Последнее мое воспоминание, связанное с мамой: она скачет на каком-то барыге за пакетик героина, а потом убегает, обчистив банковский счет моего отца. – Оук мрачнеет. – Я проводил часы каждый день, сидя у двери, гадая, что я сделал не так и почему она не захотела остаться со мной, но все равно надеялся, что она вернется… Однако этого не произошло. – Его глаза наполняются печалью. – И не произойдет.