Солдат империи
Шрифт:
Вновь обратились и к заветам А.В. Суворова, который в своей военной теории делал особый упор на подготовке солдат непосредственно к бою — ничем иным занимать рядового никак не следовало. При этом научить солдата мыслить, а не механически исполнять команды многие офицеры считали своей главной задачей.
Должны были этим руководствоваться в работе с подопечными и унтер-офицеры. Поэтому Иван Арефич более, чем в прошлые годы, задавал рекрутам вопросы по уставам и наставлениям, стараясь таким образом заставить солдат думать. Приводил примеры из Кавказской войны
Винтовок Бердана в полк поступило еще мало, поэтому только стрелковая рота да унтер-офицеры владели вполне этим оружием, в большинстве же своем рядовые имели ружья старого образца, калибром 6 линий.
И все же командование полка решило понемногу учить стрельбе из «берданки» все роты. Сильно не хватало для этого патронов, и дело поэтому шло не так успешно.
Между тем в батальонах появились специальные штатные инструкторы для обучения фехтованию и рукопашному бою. Боевые унтер-офицеры, такие, как мой прадед, отнеслись к новшеству поначалу с недоверием, несмотря на то, что теперь с них снималась часть нагрузки. Познакомился Иван Арефич с одним инструктором-прапорщиком, узнал, что был он унтер-офицером, а после присвоения звания прошел специальное обучение.
Хоть оказался прапорщик на десяток лет моложе Ивана, в поединках показал он себя бойцом умелым и решительным. «Такому можно доверить молодых солдат, — подумал унтер-офицер, — для общего курса подготовки вполне можно».
Весною, в мае, уходили батальоны на летние учения в лагеря, что обустраивались неподалеку от Марефы. Переход делали в два дня, везли с собой, как всегда, кухни, палатки, другие предметы военного быта.
На Харьковщине в это время года совсем тепло, а потому шли просохшей уже дорогою среди зеленеющих полей, оставляя за собой одно село за другим. Шли в полной амуниции, с оружием, шинели, котелки приторочили к ранцам.
Время от времени музыканты оркестра выходили вперед, играли свою музыку на медных и деревянных инструментах. По положению, оркестр дивизии находился в ее первом по счету полку, то есть 121-м Пензенском.
По команде запевали песню, старые солдаты, которых в полку оставалось два-три десятка, учили молодых словам, что сами лихо выводили теперь под музыку да под строевой шаг:
Вспомним, братцы, про то время, как стояли в Зырянах,
Как не раз Хаджи-Мурата мы пугали на горах...
Пули, ядра осыпают на Аварский наш отряд,
Но нам пули все знакомы, нам и ядра нипочем.
Вот проклятый басурманин вздумал шутку отмочить:
Он посты держать заставил, хотел голодом сморить.
Мы рогатую скотину начисто перевели,
Стали есть мы лошадину — и варили и пекли.
Вместо соли мы солили из патронов порошком,
Сено в трубочках курили, распрощались с табачком.
В песне этой изложен довольно точно один эпизод Кавказской войны — дело под Зырянами. Правда, кто кого «пугал» тогда — большой вопрос... Солдат в сложенной им самим песне, если и приврал, все равно
Пели с душой, весело, с посвистом, тем более что шли, когда все вокруг цвело — поля, луга... Да и сельские девки расцвели по весне еще краше...
Конечно, летние учения не сахар: марши до седьмого пота, стрельбы и караулы, постройка укреплений и смотры; кому-то все это привычно и не в тягость, а кому-то — внове и потому тяжело...
В город вернулись осенью 1872 года.
Совсем неподалеку от казарм, на улице Заиковке, стояла Александро-Невская приходская церковь, солдаты считали ее своей, туда приводили их командою по церковным праздникам и по случаю тезоименитства членов царской семьи.
Иван Арефич заходил в храм и, по своему усмотрению, ставил свечи за упокой отца и матери во Вселенскую родительскую субботу, в день поминовения от века усопших поминал боевых товарищей...
К началу 1873 года исходил он город Харьков, считай, вдоль и поперек, захаживал в булочные на Сумской и Старомосковской улицах, на Университетской горке знал магазин, что торговал «азиатскими товарами», а еще на вывеске того магазина пояснение было: «...кавказскими и прочими».
Прогуливался Иван у рынка на Рыбной улице, здесь же, неподалеку, продавали бакалейные товары; не спеша проходил по солидной Сумской улице, бывал на Николаевской площади, что постоянно застраивалась новыми зданиями.
В центре Харькова встречалась все больше чистая публика: чиновники, студенты, гимназисты, нарядно одетые дамы, офицеры, по площади неспешно прохаживался городовой, глядел по сторонам: следил за порядком.
Как-то зашел Иван в бакалейную лавку на Рыбной прикупить чаю, разговорился с отставным солдатом. Рассказал тот отставник, что поселился он в Харькове еще в начале шестидесятых, что жена его умерла несколько лет назад и что теперь живет он совсем один в небольшом домике в Рыбном переулке, где у него комната с одним окном на заросший сорной травой небольшой дворик. От скуки позвал он к себе Ивана попить чайку.
Помнил старик Корнилова и Нахимова по тем временам, когда участвовал в делах у Севастополя, и в полной убежденности доказывал, что «нипочем бы Севастополь не сдали, коли не выцели-ли б англичане Нахимова».
«Нахимов-то, — говорил бывший солдат, — хоть поначалу морскими кораблями командовал, а в Севастополе всему войску был голова, вот англичане в голову ему и расстарались попасть, чтобы, значит, наверняка. А мне тогда же руку покалечило, саженей с двухсот палили, пороха да пуль не жалели....»
Пулю из руки потом вынули, но перебила она какую-то «важную жилу», рука сначала не сгибалась, а потом стала сохнуть. По действующему положению «Об устройстве отставных и бессрочно-отпускных нижних чинов» назначили солдату «трехрублевое в месяц от казны содержание, как не способному к личному труду».
В рекруты попал новый знакомец Ивана в 50-м году, было ему тогда далеко за тридцать, выслуги имел всего пять лет в звании рядового. Прирабатывал он на рынке сторожем — на жилье и косушку кое-как хватало.