Солдат номер пять

Кобурн Майк

— Тебе бы хотелось иметь девушку?

— Пардон? — Переспросил я, совершенно сбитый с толку.

— Медсестра, которая помогала мне с вашей операцией в клинике… Она хотела бы стать вашей девушкой, — объяснил он. — Скоро она уедет учиться в Лондон.

«Черт!» — ругнулся я про себя. Меньше всего мне хотелось кого-то расстраивать или обижать, когда мое освобождение было так близко.

— Вы очень добры, но у меня уже есть невеста.

Я ни за что не собирался рассказывать об этом Сью.

— О, ну что ж, нет проблем. Я напишу несколько рекомендаций, чтобы вы их забрали с собой. Желаю вам скорейшего

выздоровления и… всего хорошего.

Я поблагодарил его и попрощался с ним, вздохнув с облегчением, когда он вышел из камеры. «Черт возьми! Сначала мне надавали пощечин, а потом чуть не женили, — вот это противоречие. Что за люди?!»

Больше мне никогда не довелось увидеть доктора Аль-Байета, но уверен, что именно его я должен благодарить за то, что у меня все еще есть нога и я могу передвигаться.

******

Я больше не был закован в кандалы, и дверь в мою камеру не была закрыта — произошло полное преображение. Хотя к хорошим новостям я относился все еще настороженно, невозможно было не испытывать оптимизма по поводу того, что произойдет в ближайшие несколько дней. В конце концов, если ситуация не изменится, то лишние пять дней — это ни о чем.

На следующий день мне на короткое время подумалось, что мое освобождение уже не за горами, так как по Багдаду разнесся сильный гул. В течение добрых десяти минут над городом раздавались звуки реактивных двигателей, но громкие взрывы, как ни странно, не сопровождались ударной волной.

Позже в камеру пришел Ворчун и объяснил, что на самом деле это иракские самолеты пролетели над столицей, совершив победные виражи. Бoльшая часть иракских ВВС в начале войны перелетела в Иран, чтобы не подвергаться опасности, и теперь героические пилоты и их самолеты вернулись, чтобы отвоевать свое право летать в иракском небе. Ворчун продолжал рассказывать, сколько побед одержали иракцы в воздухе, сколько американских самолетов было сбито превосходящими иракскими пилотами и так далее, но я уже перестал слушать. Я испытывал такое облегчение от того, что вся эта кутерьма не началась снова, что мне было абсолютно все равно, каким дерьмом Саддам пичкает свой народ.

В ту ночь, между полуночью и часом ночи, меня разбудили Доупи, двое гражданских в штатском с автоматами АК-47 и еще один человек, вошедшие в мою камеру. Сразу же насторожившись, все еще не до конца уверенный в том, что мне больше не причинят вреда, я с нарастающим страхом смотрел на вновь прибывших, нервно переводя взгляд с одного лица на другое.

Тот, который был без оружия, достал листок бумаги и при свете факела начал читать с него.

— Вы Майкл Кобурн?

— Да, — ответил я, с каждой минутой волнуясь все больше.

— Я представитель Красного Полумесяца. Я здесь, чтобы проверить ваши данные, а затем вас перевезут… Вы меня понимаете?

Во рту внезапно пересохло, сердце заколотилось. Почему меня должны были переводить посреди ночи, если война закончилась? Мне всё это ни капельки не нравилось.

— Да, — нерешительно ответил я.

Между Доупи и остальными начался обмен мнениями на арабском, и не успел я опомниться, как меня выволокли из постели и затолкали в затемненный микроавтобус, который ждал в переулке. Ситуация ухудшалась с каждой минутой. Меня положили на носилки, задние двери были закрыты и заперты, и автомобиль поехал.

Более получаса машина кружила и по улицам и магистралям иракской столицы. Поездка слишком напоминала мою первую экскурсию от сирийской границы, и все те чувства беспомощности и уязвимости нахлынули снова. Почему меня перевозили таким тайным образом? Ничего хорошего это не предвещало. Микроавтобус резко затормозил, и на машину со всех сторон стали набрасываться возбужденные голоса, стуча руками по бортам.

Поскольку я не был пристегнут, я сел и с опаской посмотрел на открывающиеся задние двери. Тусклый свет от пары ламп накаливания, расположенных на внутренней стене, возле которой был припаркован автомобиль, усиливал ощущение угрозы. В свете ламп виднелась группа разномастных солдат, ни на одном из них не было одинакового комплекта военной одежды; все они напряглись, чтобы рассмотреть нового пленника.

Среди них не было ни одного знакомого лица, и я осознал, насколько сильно привязался к своему «семейному» окружению в госпитале. Зная досконально идиосинкразию и особенности моих предыдущих похитителей, Ворчуна и Доупи, я в значительной степени избавился от страха перед неизвестностью, но теперь все было по-другому. Я вернулся к исходной точке.

Несколько пар рук вцепились в машину и вытащили меня из нее, хотя и не очень грубо, стремясь заполучить свой приз. Меня подхватили двое солдат и повели к огромной металлической двери.

Как только я вошел в дверь, вскоре стало ясно, что это определенно не курорт. Бетонные полы подо мной были отполированы многими тысячами пар ног заключенных. Когда меня провели мимо ряда небольших металлических дверей, которые тянулись по обеим сторонам длинного коридора, стало совершенно очевидно, что это тюрьма.

— Коммандос? — Спросил один из солдат, шедших рядом со мной.

— Да, — просто ответил я. Мой ответ вызвал немедленное исполнение победного песнопения, сопровождаемого мазохистскими похлопываниями по голове. Почему кто-то считает необходимым бить себя по голове таким образом, мне совершенно непонятно, но он мог бы проделывать это сколько угодно, но при одном условии — если бы это мешало ему выделывать такое со мной.

Наконец мы остановились у камеры, расположенной в конце коридора и рядом с сильно пахнущим нужником. Мельком взглянув на него, я понял, что он лучше по сравнению с тем, к чему я привык, но только лишь на чуть-чуть. Охранники помогли мне войти через открытый дверной проем и уложили на маленькую тростниковую циновку — единственное удобство в крошечной камере. Дверь с лязгом захлопнулась, и я остался в темноте, прислушиваясь к гулкому эху удаляющихся шагов.

Первые лучи утреннего света не заставили себя ждать, найдя путь в камеру через маленькое прямоугольное отверстие в правом верхнем углу камеры. Прислонившись к одной из стен, я рассматривал удручающую реальность своих новых покоев. Назвать камеру спартанской — это значит сильно смягчить реальность. Тонкая тростниковая циновка, местами протертая, была единственной защитой между моим телом и твердым холодным полом под ним. Камера имела размеры примерно два на полтора на три метра — прямоугольная коробка, построенная полностью из бетона, если не считать прочной металлической двери, которая выглядела так, будто могла выдержать атаку эскадрона танков.