Солдат, сын солдата. Часы командарма
Шрифт:
Земля! Микешин с детства работал на ней. Сколько накопал он лопатой, сколько напахал он многолемешным тракторным плугом! Не сосчитать. Он любил землю преданно, нежно, он глубоко уважал ее, свою кормилицу и поилицу, и она, благодарная, отвечала ему любовью на любовь; она давала ему все: хлеб, одежду, вино, кров. Она отмерила ему счастья полной мерой — живи, Микешин, и радуйся жизни. Да, она была сотворена для счастья и радости, та, своя, любимая земля. А эта... эту сотворили на беду людям... Эту как будто в корчах сотворила природа, как уродливую гримасу боли и страдания. Камень, камень... Было что-то неприятное для него, Микешина, землепашца и хлебороба, в бесполезной, как ему казалось, работе на
Там, у себя в степи, он пахал и сеял, зная, что соберет урожай. А что здесь вырастет на голой скале? Чертополох? Да и тому не за что тут уцепиться корешками. Гиблое место. Никому не нужное. Как говорится, ни богу, ни людям.
Недовольно наморщив лоб, Андрей Матвеевич вертит в руках легкую, короткую саперную лопату. Детская игрушка. А он, Микешин, не играть пришел в армию. Но кому об этом скажешь? Катанчику? И Микешин с тоской, не замечая даже, что говорит вслух, вспоминает ту, свою, любимую землю:
— У нас в степи она такая податливая. На удивление. Как сливочное масло. Лопата сама в нее входит...
— Андрей Матвеевич, ну что вы! — прикинувшись огорченным, сказал Катанчик и подмигнул товарищам. — Я почему-то был убежден, что вы тонкая, художественная натура. А оказалось... Неужели вам не по душе этот изумительный горный пейзаж? Не верится! Честное слово, не верится! Протрите глаза, уважаемый Андрей Матвеевич. Это же красота! Дух захватывает, такая красота!
Микешин даже не взглянул на Катанчика и, конечно, не удостоил его ответом. «Красота, — с горечью подумал он. — Что ты смыслишь в ней, чертова балаболка? Красота — это когда раскинулась от горизонта до горизонта вспаханная тобой земля. Она млеет и нежится под солнцем, и в разогретом воздухе колышется прозрачное, как кисея, марево... Красота — когда созревает посеянное тобой зерно, когда наливается солнечной силой покрытая серебристой пыльцой тяжелая гроздь на посаженном тобой винограднике. А эта...» — Микешин сплюнул и в сердцах бросил лопату.
— Лучше ногтями ковырять эту землю, — невнятно пробормотал он. — Одна польза.
— Ах, вот оно что! — воскликнул Катанчик. — Понятно! Примитивная саперная лопаточка мешает вам постичь красоту здешних мест. Но этому можно помочь. С удовольствием преподнесу вам последнюю техническую новинку: «ПЭМ». Слыхали о таком? Нет? Странно. Ведь это чудо современной техники. Специально для вас создан. «ПЭМ»! Персональный Экскаватор Микешина. Вот именно. Разрешите вручить его вам, уважаемый Андрей Матвеевич?
И Катанчик торжественно протянул Микешину свою кирку. Никто не рассмеялся.
«Ну и настроеньице у ребят, — подумал Сергей. — Что ж, знакомо. И в бригаде проходчиков тоже иногда случалось такое. Так, бывало, устанут парни, что уже ни шуткой их не расшевелишь, ни словом. Тут что-то другое нужно. А Микешин... И с ним все понятно. Только зря он лопату бросил. Хорошо еще, что сержант Фориненко отлучился. Случись такое при нем, заварилась бы каша. Выдержки не хватает Андрею. Будто только ему трудно. А мне легко? И мне трудно. И тебе. Всем нам не больно сладкой показалась сейчас закавказская горная сторонка. И не удивительно. Красиво тут, ничего не скажешь. Да много пота солдатского берет здешняя землица. Больно много пота. Ну, ничего, привыкнем, обживемся, полюбим... А как же. Обязательно полюбим — это же наша земля. Не чужая.
Все это, конечно, будет. А пока действовать надо».
— Довольно! Прикуси язык, Катанчик! Надоело! — потребовал Сергей. — И еще вот что: давай-ка подвинься...
— А что ты командуешь? — неуверенно огрызнулся обескураженный неудачей Катанчик. — Тоже мне, командир выискался.
— А я не командую, — возразил Сергей. — Я по-дружески прошу. Давай, давай, не артачься. Сам понимать должен.
Сергей
— Может, отдохнешь минуту, Андрей, остынешь? А я покуда сам порубаю — мне не привыкать. Я по-шахтерски — могу и за двоих, и за троих...
Лицо Микешина побагровело. Такой обиды ему еще никто не наносил. Ему, самостоятельному человеку, — и такое. Все взбунтовалось в нем.
— Ты что дурочку валяешь, комсорг? Да за меня в жизнь никто не работал.
Он обжег Сергея свирепым взглядом, рванул из рук Катанчика кирку и поднял ее над головой:
— А ну, посторонись! Я сегодня злой. Могу и зашибить.
Ох, как он рубанул! Только сверкнула в воздухе сталь, тонко, протяжно зазвенела, и полетели во все стороны блекло-золотистые искры.
Все вокруг наполнилось лязгом, звоном, скрежетом. Сталь обрушилась на камень.
Взвод окапывался.
Взвод вгрызался в скалу.
Катанчик стоял некоторое время, опустив руки, забыв закрыть рот, словно оглушило его этим шумом, но, увидев, что возвращается сержант Фориненко, вздохнул, поднял брошенную Микешиным лопату и принялся выгребать щебенку. Не очень старательно. Не слишком утруждая себя. Лишь бы сержант не придрался, лишь бы не заметил, как тошно сейчас Катанчику орудовать лопатой.
«Но разве такого, как Фориненко, проведешь?» — не без сожаления подумал Вася, хотя обычно всей душой презирал «лопухов». Грош цена человеку, который дает себя провести. Нет, за Фориненко такой грех не числится. Он, можно сказать, даже какой-то сверхпроницательный. Как ни хитри, как ни верти, сержант мигом сообразит, куда ты клонишь. И тут же выдаст тебе все, на полную катушку. А Вася уже не раз, на беду свою, убеждался, чем это пахнет. Что и говорить: характерец у сержанта крутой. Ежели начнет завинчивать гайку, так пищи не пищи, все равно до отказа завинтит. Хорошо еще, если без словесной проработки. А то начнет мораль читать — только держись! Слава богу, что он вообще немногословен. Его разносы как молния: сверкнет, прогремит — и ты уже наверняка поражен, если и не в самое сердце, то, во всяком случае, где-то близко от него. Верный прицел у сержанта, не промахнется. И откуда он только берет такие меткие, пронзительные слова? Всего одна-две фразы, и начинаешь чувствовать себя самым большим грешником на земле. И вовсе уже растеряешься, когда он при этом еще напомнит о международной обстановке, стараясь внушить тебе, что ты не просто солдат, не просто рядовой первого года службы, а деятель мирового масштаба.
Ну что ответишь на такое, как ему возразишь, когда, вместо того чтобы обругать последними словами за явное разгильдяйство, он тебя на такую высоту возносит?
Вася Катанчик и сам не считает себя последним человеком на свете, и, хотя в министры иностранных дел ему, пожалуй, еще рановато, но в политике он все же силен: как-никак он и газеты читает, и на политзанятиях, когда не лень, бывает в числе самых активных. Словом, Вася хорошо понимает, что солдатская служба не простое дело, а государственное, что советский солдат есть деятель мирового масштаба. Все это, безусловно, верно, и Вася гордится этим. «Так зачем же сержант учиняет мне эти словесные проработки? — нередко с огорчением думает Катанчик. — Он же парень толковый и должен понимать, что мне моей сознательности на всю жизнь с избытком хватит». Вася даже попытался довести это до сведения сержанта — намеком, правда, — но, видимо, сержант намека не понял или не хотел понять и продолжал воспитывать Катанчика с не меньшей, чем прежде, настойчивостью. «Мне это просто психологически противопоказано, — пожаловался однажды Вася товарищам. — Я, можно сказать, прямо на корню чахну, как только меня начинают удобрять нравоучениями. Не та почва, что ли? Сам не пойму».