Солдат, сын солдата. Часы командарма

Фейгин Эммануил Абрамович

«Сам себя не понимает, а еще хочет, чтобы сержант его понял», — заметил Микешин. Катанчик возмутился: «Кто не понимает? Сержант? Ну, это ты брось! Он человек умный, у него котелок варит — дай бог каждому. Если хочешь знать, так он нашего брата солдата понимает, как никто. За это я его и уважаю».

Многое из того, что сказал на этот раз товарищам Катанчик, он сказал просто так, для красного словца. Хотя Вася и свойский парень, а все же не прочь при случае порисоваться перед друзьями: смотрите, мол, какой я, даже переживания у меня иные, чем у вас.

Но это так, между прочим,

без дурного умысла, без всякой корысти. А вот насчет уважения к сержанту Вася сказал чистую правду. Да и как по-другому может он относиться к сержанту! Вася хоть и насмешник, и зубоскал, но в сущности своей честный, справедливый, этого у него не отнять, и потому не может он не признать, что Фориненко, несмотря на всю строгость свою, от которой Васе (что уж тут поделаешь!) временами приходится туго, — человек что надо. Во-первых, дело свое знает назубок, будто всю жизнь отделением командовал. А знающих, умелых людей Вася всегда ценит, уважает. И, во-вторых, что не менее важно для Васи, слава у Фориненко завидная, громкая. Шутка ли сказать — чемпион округа по боксу, мастер спорта. И к тому же Вася убежден, что Фориненко умница. А память у него просто гигантская, как у кибернетической машины. Так что, если честно говорить, без дураков, от такого человека, как Фориненко, он готов любую взбучку принять. Без всякой обиды. Но только не сейчас. Сейчас и без того скверно на душе.

Да, видно, чему быть, того не миновать. Только лишь подумал Катанчик о сержанте, как тот подошел к нему. Катанчика даже холодком обдало: «Так и в сверхъестественное начнешь верить».

— Что, товарищ Катанчик, не в настроении? — спросил Фориненко.

— Угадали, товарищ сержант, не в настроении, — неохотно признался Катанчик.

— Вижу. Похоже, что опять конфликт с коллективом?

Катанчик снова удивился: откуда он знает, его же здесь не было. Но Вася уже так привык шутками маскировать свое истинное состояние, что и на этот раз не удержался:

— Разрешите вопрос, товарищ сержант?

— Давайте.

Катанчика это не обрадовало. Плохой признак. Раз сержант Фориненко не прочь поговорить, значит, не миновать рядовому Катанчику основательной протирки. Ну что ж, потерпим ради дела.

— Ну, чего же вы замолчали? Какой у вас вопрос? — поторопил его сержант.

— Да я так... между прочим... просто так, интересуюсь. Вы до армии с Мессингом, часом, не работали? Ну с тем, который мысли отгадывает?

— А что? Похоже? — спросил Фориненко.

— Похоже. Даже очень похоже. Я только подумал, а вы...

— Что верно, то верно. Я вас, товарищ Катанчик, насквозь вижу. Даже глубже, — пошутил Фориненко. — Вижу, когда вы с душой работаете и когда святого лодыря празднуете. Вот как сейчас. А насчет Мессинга... чего нет, того нет. Я до службы обыкновенным стекольщиком работал.

Катанчик невольно посмотрел на огромные, тяжелые кулаки боксера: стекольщик... с такими ручищами... а стекло ведь хрупкое...

— Веселая у вас профессия, — сказал он и пропел, подражая бродячим стекольщикам: — Стекла вставляем! Кому стекла вставлять?

Фориненко покачал головой:

— Зачем же так? Я от домоуправления работал. По нарядам. Но это к нашему разговору

отношения не имеет. Меня другое интересует сейчас: когда вы наконец бросите шутовством заниматься? Не надоело еще? Да и не подходит это вам. Я же вижу: вы по натуре человек серьезный. И цель у вас в жизни другая. Так что пора за ум взяться, товарищ Катанчик, а то поздно будет. Пора! — Он помолчал немного и уже иным, строгим, командирским голосом спросил: — Вам понятно, Катанчик?

— Так точно, понятно, товарищ сержант.

— Вот и отлично. А теперь соберите у товарищей фляги и бегом вон к той скале. Я там родничок обнаружил. Выполняйте!

Собирая фляги, Вася засматривал товарищам в глаза, надеясь найти в них дружеское сочувствие, но встречал только хмурые взгляды и видел лишь сосредоточенные, разгоряченные работой лица. «Вот скаженные. И с чего они все на меня окрысились? Я же ничего плохого, честное слово, ничего плохого не хотел».

3

Кто-то позвал Сергея. С трудом, едва не вскрикнув от боли, выпрямил он спину. Нелегко давалось ему это негласное, никем не объявленное соревнование с Микешиным. «До чего обозлился человек. Кажется, готов всю эту скалу в пыль измельчить. А Катанчик опять присмирел. Вот ведь совсем не глупый парень, но иногда такое ляпнет. Персональный экскаватор. Тоже, придумал».

Сергей принадлежал к тому поколению шахтеров, которое про обушок и кайло знало только понаслышке. В Донбассе он познакомился с самой новейшей горной техникой. И экскаваторы ему приходилось видеть всякие. Даже гигантские шагающие. Понятно, что и в армии подобная техника есть. Можно не сомневаться — есть. Только в горных условиях солдату-пехотинцу она не всегда подмога. «В вещевом мешке экскаватора с собой не унесешь. И на плече не потащишь. Так зачем же обижать заслуженную старушку кирку?! Эту верную солдатскую палочку-выручалочку. Она, где хочешь, на любой высоте, на любой круче заоблачной тебя выручит».

Сергей смахнул с глаз слепящую, солоноватую влагу и оглянулся. Звал его, оказывается, секретарь комсомольской организации лейтенант Саврасов. У лейтенанта глаза прикрыты от горного солнца темными очками.

— Здравствуй, Бражников, — сказал Саврасов. — Тебе задание, как члену бюро. Важное. С начальством уже согласовано. Вот. — Он протянул Сергею пакет. — Это начальнику клуба доставишь. Срочный материал для световой газеты.

Саврасов подышал на пальцы правой руки:

— Не поверишь, рука онемела. Все утро писал. Тут вся картина нашей работы на учении, поднимаем на щит героев-комсомольцев.

— А про наших написали? — поинтересовался Сергей.

— Еще бы! Мне Громов весь материал дал. А тебя попросил особо отметить.

— Меня? — удивился Сергей.

— А что? Не веришь?

— Нет, почему же, верю. — Сергей смутился. — Только про лейтенанта Громова надо в первую очередь.

Саврасов рассмеялся:

— Дружно живете. Кукушка хвалит петуха...

Сергей поморщился. «Чего я таким добрым стал? — недовольно подумал он. — Справедливость? А может, это вовсе не справедливость».