Солдаты мира

Иванов Николай Федорович

Со стороны можно подумать, что Климов дремлет.

Он и до службы знал, что в армии ему не будет плохо: садиться себе на голову он никогда и никому не позволял. К своему удивлению, он вдруг обнаружил в себе склонность спокойно делать даже то, что у многих вызывало протест или черное уныние: усердно подшивал подворотнички, аккуратно заправлял койку, стоял у тумбочки дневальным, драил полы в казарме, мыл сортир. Он никогда не думал, что так легко сможет подчиниться своему отделенному. Объявляя ему в первые месяцы благодарности, сержанты

называли это дисциплинированностью, офицеры — добросовестностью, но Климову было все равно, как это называют, он знал: для этого не нужны какие-то чрезмерные усилия воли, а жить, напротив, становится все проще и проще. И когда ему вручили отделение, он нисколько не изменился, остался прежним — терпеливым, ровным и злым.

Его только иногда прорывало. Внезапно. Окружающие считали, что это — вздорность. Так оно, наверное, и было.

День в самом деле чудесный: в чистом небе солнце, вокруг снег, самолеты зеленые, звезды на крыльях красные. Даже томительное ожидание в очереди на погрузку не портит этот день.

Разведчики будут прыгать последними, после всех батальонов.

Сотни десантников из линейных батальонов, двугорбые от парашютов — основного и запаски, стоят в колоннах лицом к взлетной полосе; солдаты-перворазники, замороженные мыслями о предстоящем прыжке, походят сейчас друг на друга, как близнецы, в особенности из-за шлемов, делающих их головы одинаково яйцеобразными. Винты маленьких кораблей метут на парашютистов снежную пыль.

Климов чувствует сосущую пустоту в желудке, чертыхается, шарит в карманах, не находит обычно приберегаемого на прыжки сухаря и вспоминает, что сгрыз его еще в машине. Время подходит к обеду, солнце перекатывается через зенит, есть хочется нестерпимо.

— Я готов сожрать быка, — говорит он Поликарпову, который, слюнявя красный карандаш, что-то рисует на бланке боевого листка.

— Ишь ты, — смеется Поликарпов, — быка! — Опять слюнявит карандаш. Губы у него розовые, словно нарочно подкрасил. И щеки в румянце. Младенец. Дитя папы с мамой.

— Чего хихикаешь! — взрывается вдруг Климов. — Чего ржешь!

— Ничего… — Поликарпов поджимает розовые губы. Он продолжает рисовать красное знамя, которое держит в одной руке синий десантник. В другой руке десантника — довольно неумело вывернутой — граната.

— Что это за чучело ты рисуешь?

— Где?

— Вот это.

— Это штурмовой флаг… Штурм…

— А почему не Божко рисует?

Поликарпов пожимает плечами. Он сам предложил Божко свои услуги — сделать боевой листок в одиночку, самостоятельно. «И ничуть Божко не лучше меня рисует, — обиженно думает он. — Климову просто вожжа под хвост попала. И почерк у Божко дурацкий, с загогулинами какими-то».

— На, друг, — протягивает Климову кусок сухого белого сыра Назиров. Перед этим он сдул с него крошки.

Климов не сразу тянет руку. Он смотрит на Ризо, на его сросшиеся брови, на довольную улыбку. Ему хочется сказать этому почти смешному в вечной своей готовности услужить парню какое-нибудь доброе слово, но он молчит. Ризо, улыбаясь, смотрит, как он жадно ест так неожиданно пригодившийся сыр,

который неделю назад прислала мать.

— А ты? — спрашивает Климов.

— Нет, перед прыжком не ем.

— А я после прыжков только воду пью, — говорит Поликарпов. — Могу сразу ведро вылакать. Однажды у меня…

— А ты когда-нибудь прыгал? — не глядя, спрашивает Климов.

— Три раза…

— Ну и рисуй свое чучело.

— Да нет, прыгать не страшно, но все равно каждый раз теряешь пять кило. Все в пот уходит, — объясняет Поликарпов.

— Зачем? — удивляется Назиров. — Я никогда не потею, я всегда сухой.

— Ну, конечно, — хихикает Поликарпов, — сам сухой, мокрые только тельник и подштанники.

Климов бросает в рот крошки с ладони, подмигивает Ризо. Тот становится за спиной Поликарпова на четвереньки, Климов несильно толкает Поликарпова в плечо, Поликарпов летит в снег.

От безделья Климов бродит около офицеров, с завистью поглядывая на их ножи — не на старый, со сломанной пружиной и разбитой пластмассовой рукояткой «вечный» стропорез Семакова, а на ножи с наборными из цветного плекса ручками, с лезвиями из нержавейки, в ножнах.

Самый красивый, конечно, у Хайдукевича. Лейтенант неторопливо расстегивает прекрасной желтой кожи ножны и пускает по кругу виденный уже десятки раз, но по-прежнему вызывающий восхищение у каждого офицера нож. Климов тоже протягивает руку, на ладони его оказывается предмет вожделения любого десантника — настоящий тяжелый норвежский охотничий нож с рукояткой из моржовой кости. Как он вообще достался лейтенанту? Климов трогает ногтем лезвие (как бритва, и острие отточено исправно), взвешивает нож на ладони (лезвие тяжелое, бросать в цель удобно), читает мелкие буковки фирмы на стали и гладит резные, из кости, щечки рукоятки.

— Антоныч, — улыбается начальник медслужбы полка, добродушный капитан, на голубых петлицах которого вместо положенных ему медицинских эмблем — обычные десантные кораблики, — меняю на свой спрингнайф [4] , не глядя. Или просто отбери у лейтенанта. Что за бред, у начальника какой-то консервный нож, а у лейтенанта музейная редкость.

Офицеры смеются: стропорез начальника разведки по возрасту сравним разве только с его рыжей шапкой.

Семаков, сидя на раскладном брезентовом стульчике и вытянув ноги, щурится на солнце:

4

Нож с выскакивающим лезвием.

— Чему смеетесь! Мой тоже стропы режет, как паутину, а вы цацки нацепили и радуетесь, как дети, ей-богу… Ножи у вас не табельные. Нарветесь на начальство, тогда и я посмеюсь. А мой не подведет, не волнуйтесь. — Он замечает среди офицеров Климова, все еще взвешивающего на ладони нож. — Что, хочется домой повезти?

Климов вздрагивает.

— С какой стати? — неожиданно краснеет он.

— Я тоже считаю, что ножик тебе ни к чему. Ты же не хулиган какой-нибудь, Климов, а? Нож не игрушка.