Соленая Падь
Шрифт:
И поехал по дороге вниз. За ним - остальные. Еще стукнули выстрелы, и даже бердана ударила железными обрезками. Обрезки летели со звоном и воем, прямо как картечью палили, но до этой стороны не долетали - плюхались в камыши, чавкали там, словно поросята... А у белых, у тех винтовки были нарезные. С бердан да еще железками белые никогда не стреляли.
– Так поспешайте, молодцы!
– крикнул еще раз Мещеряков.
– Мы сию минуту едем!
– Своим он сказал: - Пришпорить! Кто их знает, вернутся - на гати нам засаду сделают! Надо туда раньше их поспеть!
Все-таки
– Кто их знает, варнаков, - шептал Мещеряков, - кто их знает? Конечно, они могут тарантас загнать в кусты, сыграть нам на нервы. А могут и с фланга засаду сделать, из травы, из кустиков пальнуть...
Выпряженный тарантас стоял на лужайке, которую Мещеряков указал. В тарантасе, связанная, сидела Тася Черненко.
И сидела-то, будто ни в чем не бывало. Не заметишь сразу, что руки связаны за спиной, никогда не подумаешь, что украденная женщина. Сидит, смотрит на луну.
– Ты хотя бы голос подала, товарищ Черненко!
– удивился Мещеряков.
– А ну, ребята, развяжите попроворнее девку-то!.. Товарища Черненку!
– И сам принялся Тасю развязывать.
– Ты гляди, веревка у их на этот случай припасенная была! Добрая веревка! Ну, закоченели руки-то?
Черненко обернула желтое, словно у китаянки, лицо с большими черными глазами. Глаза тоже пожелтели при этом повороте, она как-то странно улыбнулась, будто почувствовала их желтизну. И только. Ничего не сказала.
Подошел коновод с конями:
– Товарищ главнокомандующий, твой-то гнедой-то - в ногу пулей поцарапанный! Это, видать, когда они с другой стороны палили, и произошло.
– Не может быть?
– воскликнул Мещеряков, бросился к гнедому щупать рану.
– Это как же мне завтра без коня-то, а? Ну, какой же я буду без гнедого?
– Посмотрел в сторону Таси Черненко, сказал тихо: - Нет, это точно: от баб солдату удачи нет! Неужто и правда нет?..
Запрягли одну лошадь в тарантас. Гнедого привязали поводом. Мещеряков сел рядом с Тасей Черненко, стал ее разглядывать.
– Ну, и что же ты?
– спросил он чуть спустя.
– И слез у тебя нету на такой случай? Или от страху нету их?!
– Мне не страшно, товарищ Мещеряков, - сказала Тася.
– Ну, чего врать-то? Наговаривать на себя? Или, может, они стукнули тебя чем? Сознание искалечили?
– Я сама по себе не боялась...
Мещеряков долго молчал, после проговорил задумчиво:
– Ну, тогда вовсе худое твое дело, девка. Вовсе худое!
– Наоборот. Разве бояться - лучше?
– Так не об этом же разговор - лучше либо хуже. Когда боятся-то живые люди, так разве об этом думают? Неужели
– Мне не страшно...
– Дура! Дура и есть: когда тебе не страшно, так хотя бы молчала об этом!
– И Мещеряков сплюнул на дорогу.
Тася сказала:
– Ну, как вам объяснить, Ефрем Николаевич.
– Она называла Мещерякова и на "вы" и на "ты", это ее раздражало. Она начала фразу снова: - Как тебе объяснить...
– Да не объясняй, ради бога, никак! Ни мне, ни вам - никому не объясняй!
Но тут она обернулась к Мещерякову, схватила его обеими руками за плечо и сказала:
– Все говорят о жертвах, о готовности принести себя в жертву, но только никто не решается этого сделать! До конца. Никто из людей, среди которых я выросла. А я - решилась. Неужели непонятно?
– Конечно, непонятно! У тебя же мать есть? Она - живая женщина, а хотя бы и помершая, так ей не все равно было - какая ты станешь? Ты тоже матерью должна быть, хотя бы при какой жертве.
– Еще подумав, будто послушав, как перестукиваются под колесами корни кустарника, Мещеряков уже тише сказал: Не люблю я, слышь, людей, которым жизнь не мила! А уже про этаких баб так и говорить не приходится - отрава. Такой нынче решит: ему собственная жизнь ненужная, а завтра он так же и об моей жизни подумает! Мне это не глянется.
– Товарищ главнокомандующий, неужели ты боишься смерти?
– Так я же не против того, чтобы живым быть. Не против. А на кой черт такая жизнь, при которой смерти не боишься? На это мне голова дана, и глаза, и уши, и даже оружие: защищаться самому, других защищать от смерти!
– Умереть ради других - и тебе страшно?
– А я-то чем хуже других? Что-то все нынче: "Другие, другие!" Все за других. Кто же за себя-то? И я не другой, что ли? Я за тех, других, когда они за меня. Вот какое у меня условие. А когда они категорически требуют моей жизни, то я погляжу, стоит ли с такими связываться?
– И вот так ты делаешь революцию? Товарищ Мещеряков?
– Вот так и делаю. И двадцать тысяч мужиков, которые в нашей армии, тоже так делают, из того же расчета: жить, а не помирать. Они воюют не только за себя, за себя - это даже скучно, за счастье своих детей - это уже гораздо веселее. Но и двадцать тысяч счастливых вдов после себя оставить, да сто тысяч ребятишек-безотцовщины, да сколько еще престарелых родителей нет, ни для кого не расчет. Разве что для самого лютого врага.
– Завтра у тебя сражение, Мещеряков?
– Что из того?
– Понадобится тебе ради верной победы бросить всех людей на верную смерть - бросишь?
– Нет. Не брошу. Какая же это будет верная победа? Я отступлю. Буду ждать победы для живых. Не для мертвых. И пусть народ губит враг народа, а не друг ему. И знаешь еще что, товарищ Черненко, давай кончим наш с тобой разговор. Спасать тебя куда ни шло. А разговаривать с тобой после того... Правда, что сроду не поймешь, где найдешь, где потеряешь... Ты и сама сказала: завтра у меня сражение, не порти мне его уже сегодня.