Соленая Падь
Шрифт:
– С попутными. Еще утрось в Соленой Пади известно было - ты берешь Моряшиху. Приехала. Ребятишек тебе показать. На квартиру куда поставил бы меня, Ефрем. С ребятишками, с Ниночкой неловко в штабной избе...
– Поставлю, - кивнул Мещеряков.
– К прасолу Королеву и поставлю. Только я недолго здесь буду, день какой.
И вдруг осенило его: "Вызволять меня Дора приехала. Из нынешней войны. Чтобы чересчур не погружался. Чтобы опомнился". Сам себя спросил: "Опомнюсь, нет ли? Вовремя..."
В каждой стычке Мещеряков нынче шел на
Конечно, и гнедого, и его самого тоже могла в любое время достать шальная пуля, но только война не в шальной пуле заключается хотя бы потому, что от шальной уходить не надо, заботы о ней нет - все равно ее не угадаешь.
От шальной пули спасаясь, как раз можно под прицельную себя подставить, которая тебя одного-единственного ждет не дождется. Может - с самого начала боя, а может - с того январского дня пятнадцатого года, когда он в первый раз пошел в настоящий бой, - неизменно ждет его.
В атаке стреляешь, рубишь - противника не видно, видна только его повадка, только его желание убить тебя. Идешь на врага, а он идет на тебя все равно, в пешем или в конном строю, и тут сразу же надо угадать, кто твой враг среди врагов, кто убьет тебя, ежели только на миг раньше ты не убьешь его.
Распознал - не спускай с него глаз, хотя и нужно еще глядеть, чтобы кто-то со стороны - справа либо слева - тоже не нацелился на тебя. Ищи в повадке его, в каждом его движении - ищи ошибку. В том, как идет он на тебя, как берет тебя на мушку, как поднимает на тебя шашку, - ищи!
То ли он рано поднимет руку, то ли поздно, то ли возьмет влево или вправо, а то - слишком прямо идет на тебя, что-нибудь да сделает слишком, а в этом твоя победа.
На днях, совсем недавно, шел навстречу офицер... Рубака! Он таких, как ты, солдатиков не один десяток научил воевать, он сам вот так же шел на пруссаков и на венгерскую кавалерию, лицо у него - бледное, холодное и расчетливое, глаз - цепкий. Чуял он Ефрема издали, будто рукой уже доставал, горла касался.
"Не верь!
– сказал себе Ефрем.
– Ни в коем случае не верь, не покажи, что мелькнула у тебя мысль, будто вот этот уже не промахнется ни на волосок! Не покажи!" И не показал. И не он, а офицер допустил самую малую ошибку: поверил Ефрему, будто он перебрасывает шашку с правой руки в левую. А он не перебрасывал.
Ночами, бывало, снилось: тихо и молча приближается человек с шашкой или с пистолетом - безошибочный враг... Не жди от него ничего лишнего, не обманывай: бесполезно.
Но то было ночами, во сне. Наяву же еще ни разу не поверил Ефрем врагу, а сам умел врага обмануть...
И что это нынче он подумал обо всем этом? При жене такие мысли? И офицер вспомнился последний? К чему бы это?..
Дора глядела на него, его узнавала. Живого, невредимого.
Помолчав, Мещеряков спросил:
– На Соленую Падь не кидались белые?
– Командир полка соколов их не пускал подойти. Ну и ты не давал ходу с Моряшихинской дороги. Тоже - известно.
– Скажи! А у нас среди армии слух прошел: отдали Падь белякам. Где же они, белые, куда отошли?
– Обратно у наших, у сродственников, война на ограде. Хотя бы отбить тебе Знаменскую тоже, вот как и Моряшиху отбил?
– Сделаем... На Знаменской дороге белые - как?
– Нанесли нам поражение.
– На Семенихинской?
– То же самое...
– Быстро управляются... Ну - конец им один написанный. Здоровьем не страдаешь? Ребятишки здоровые?
Обнял жену рукой.
У нее потемнели глаза в узких татарских веках. Говорили, у Доры прадед или прапрадед по матери был татарином, князьком бродячим с речки Алея. Она была белая, светлая, с синими, но узкими глазами, и скулы проступают, и нос как бы придавлен при рождении - на кончике плоский след. Ноздри тоже узкие темные щелки. Дыхание через них заметное.
– На квартиру бы меня, Ефрем, - сказала Дора еще раз.
– И ждут тебя там.
– Кивнула на дверь.
– Кто?
– Товарищи! Товарищ Брусенков и еще... товарищ Петров, командир полка, красный сокол.
Мещеряков встрепенулся:
– Что нужно им? Не говорили дорогой?
– Говорили. Ты им нужен. А привез вместе всех Звягинцев, старик. На тройке. Тройка - с его же ограды.
– Сам старик? И управляется, ничего?
– Управляется. Брусенкова с собою рядом посадил на козлы, меня с Петровым товарищем на сиденье, ребятишек в ноги погрузили. Сорок верст не заметили.
– А белые перехватили бы?
– У нас сопровождение было. Две роты мадьярских и еще другие соколы. Из полка товарища Петрова. Их товарищ Петров тоже на коней посадил. Они у него уже сколько дней спасением революции занимаются, им пешим оставаться неловко.
– Как-как?
– Ну, самые, можно сказать, лучшие соколы - они теперь роты для спасения революции и порядка. Среди гражданских и даже среди военных. В Новой Гоньбе облаву среди ночи сделали, все до одного самогонные змеевики побили. Грабителев объявилась шайка на Знаменской дороге - до человека уничтожили, не спросили - белые или красные.
– А ненароком они не меня ли приехали спасать от революции? Или революцию от меня? Ты вот что, Дора, - ты шепни моим эскадронцам, чтобы они к прасоловской избе поближе держались. На всякий случай. Поняла?
– Поняла... Как же это можно своим не верить?
Мещеряков стал натягивать портупею, подставил Доре плечо.
– Поправь.
Она поправила.
– Ты что же, Ефрем, был уже в прасоловском дому?
– Не был. Но караси там готовые. Для белого офицерства.
– И прасолиха еще будто молодая. Бездетная.