Соленая Падь
Шрифт:
– И вовсе не зря! Это даже лучше, чем взрослый мужчина, ей обмануть страшнее. И не умеет она.
Но еще чуть спустя снял рукавицу и подозвал Тасю снова.
– Балериной не была?
– спросил он ее.
– Не была...
– Ни одного разу?
– Ни одного...
– Чтобы войны не бояться! Вот нынче с крыльца на войну глядела, чтобы всегда так же!
Она всегда так и смотрела на войну...
– Так это как же получилось, товарищ Черненко?
– спросил вдруг снова Мещеряков, еще поворачиваясь к Тасе и дыша ей в лицо.
– Как же произошло? Хотя бы какие ты глупости ни говорила, а ведь я все
– Что выяснить?
– Кто ж таки тебя украл?
– Почем же я знаю? Странный вопрос...
– Ну, из разговора ихнего не узнала - кто? Беляки? Жиганы? Свои удумали?
– Не знаю...
– Значит, трое их было.
– Трое...
– Застали они тебя где?
– Не доезжая Протяжного верст пять. Это тебе интересно?
– Ты отвечай, товарищ Черненко! Тебя спрашивают - ты отвечай! Обстановка военная! В засаде воры были? Или встречные?
– Встречные... Один чуть позади. Он и крикнул, что у моей лошади рассупонился хомут. Соскочил затянуть супонь, а в это время те...
– Так не обидели они тебя?
– Не обидели, нет.
– Кони каких мастей под ними были?
– Не помню.
– По обличью на кого они похожие?
– На самих себя...
– Вот что, товарищ Черненко! Когда ты не будешь мне хорошо отвечать, то я могу сделать вывод, что тут заложена провокация! А когда так, то в момент посажу тебя под арест, после с тобой будет разбираться следственная комиссия. Поясняю: комиссия армейская, никому она, кроме главнокомандующего, не подчиняется. Даже товарищу Брусенкову. Теперь вопрос: зачем ты ехала на Протяжный выселок?
– Решила поехать - и поехала.
– По чьему поручению?
– Сама по себе.
– Бумаг при тебе не было?
– Не было.
– Будешь ты говорить либо нет?!
– заорал вдруг Мещеряков и замахнулся на Тасю нагайкой.
– Ну!
– Бумаг при мне не было. Никаких.
Мещеряков сунул нагайку под себя и спросил еще:
– Ладно. Ты приехала бы на выселок, я бы тебя встретил, спросил: зачем ты здесь? Что бы ты ответила?
– Хочу участвовать в завтрашнем сражении. Тебе известно - члены партии и сочувствующие распределились поротно. Или ты не знаешь об этом?
– О бабах разговора не было.
– Был разговор о войне. Я тоже хотела тебя спросить, товарищ Мещеряков: ты следственной армейской комиссии, наверное, сам не подчиняешься? Когда делаешь безобразия, она тебя не привлекает к ответственности?
– Не было случая. Безобразий я не делал.
– Разве это не безобразие: накануне сражения, в самую ночь перед ним, главнокомандующий гоняется за бабами? Меня украли. Так послал бы в погоню людей, но не самому же тебе за мной гоняться? Разве это твое дело?
– Не мое... Но бабу-то украли у партизанов из-под самого носа!
– А тебе разве не все равно?
– Все равно... Но все ж таки из-под самого носа, а?
– Потом, засмеявшись, Мещеряков еще обернулся к Тасе, в темноте поправил на себе папаху, поплевал на руку и потер сапог. Приступил к разговору серьезно и в то же время насмешливо.
– Я сроду за женщинами не бегал, товарищ Черненко. И не буду никогда. Не люблю. Не дело это. Это который бегает, без конца ухаживает, а в действительности преследует. Как охотник, по следу идет, идет, глядит, где бы на ее удобнее окончательно петлю накинуть. Еще неизменно
– Развел руками.
– Да ты понимаешь ли в этом?
– Поглядел на Тасю и еще сказал: Представить невозможно, чтобы понимала!
– Да, - подтвердила Тася, - невозможно...
Она действительно не могла себя представить иной, чуть-чуть не такой, какая она есть сегодня, не хотела даже своего прошлого - ни одной встречи с ним, самой случайной, самой неожиданной.
В партизанских лазаретах кое-где были городские девицы и женщины сестры милосердия, фельдшерицы; в районных революционных штабах восставшей местности они тоже иногда встречались - она не обмолвилась словом ни с одной из них. Все эти интеллигентные девицы, женщины, мужчины, - все без исключения люди, похожие на нее самое, стали теперь самыми чуждыми для нее людьми.
Близко было до выселка, Мещеряков снова велел подать ему гнедого. Вскочил в седло, заругался:
– Вот, язвило бы тебя - как буду без коня? А? Когда он в бою захромлет окончательно? В бою? Как буду? Может, он стерпит?
Пришпорил...
За поскотиной выселка в темноте слонялся народ - милосердные сестры и солдаты. Смешки раздавались, кто-то даже пиликал тихонечко на гармошке, но приумолк, услышав конский топот.
Мещерякову это не понравилось. Ни к кому не обращаясь, но так, чтобы услышали все, он сказал:
– Будто и не перед боем! Будто и не военное у нас положение - просто балаган! Команда выздоравливающих!
В темноте кто-то хихикнул, но опять тихонечко, нельзя было понять хихикнул или нет.
Когда же вошли в помещение, Мещеряков сразу же, с порога, окинул всех недоумевающим взглядом: что-то случилось здесь во время его отсутствия. Что-то случилось...
По-прежнему пахло ржаниной. Под лампой, подвешенной к потолку, на прежнем месте сидел комполка двадцать четыре, замещавший Мещерякова. Вид у него был растерянный. Разведчиков набилось пол-избы. Гришка Лыткин был уже здесь, во все глаза уставился на главнокомандующего.
После короткого замешательства поднялся комполка двадцать четыре:
– Товарищ Мещеряков! Сражения не будет. Не может быть!
– Что? Что-о?
– быстро спросил Мещеряков, наступая.
– Что сказал?
– Сражения не будет. Командующий фронтом товарищ Крекотень прислал приказ - полкам нашей группы контрнаступления срочно перейти на Моряшихинскую дорогу, сделать заслон от белых. Белые идут по той дороге огромной массой!
– Полковые командиры, - приказал Мещеряков, - подойдите ко мне!
– И сам направился в соседнюю горницу. Обернулся. Спросил: - Ну?