Солги обо мне. Том второй
Шрифт:
Она все-таки опускает плечи, но снова вздыхает, на этот раз всхлипывая, как от плохо сдерживаемых слез.
— Все мы в жизни за что-то платим, - дергаю плечами, отодвигаясь в другой конец гримерки, чтобы не чувствовать расползающуюся от нее тоску.
Она - просто одна из немногих таких же обиженных природой женщин. Почему мне нужно жалеть ее больше чем остальных - безликих и безымянных? В отличие от нее, они по крайней мере не претендуют на моего сына.
— Тот мужчина очень хотел детей, - продолжает Валерия.
– Вырос в большой семье, всегда мечтал о такой же. Я так и не набралась смелости сказать ему правду и просто ушла, придумав
— А потом появился Максим с маленьким ребенком, которому нужна была мать, - продолжаю за нее.
И от ощущения горечи во рту хочется влить в себя сразу всю бутылку воды. Но это не поможет. Даже если бы я смогла выпить весь Тихий океан.
— Да, - она резко разворачивается и смотрит на меня с нескрываемой ненавистью.
– Да, а потом появился он. Долго выбирал няню, долго проводил собеседование. И в конце концов, остановился на мне. И когда я впервые взяла Волчонка на руки, я знала, что он - посланный мне богом ребенок. Мой сын. Даже если его родила и не моя… «убогая матка».
Если бы она внезапно плюнула мне в лицо - эффект от этого был бы не такой мерзкий, как от ее последних слов.
Мой сын.
Посланный богом ребенок.
Я морщусь, потому что ее удар попадает точно в цель. Я как тот страшный дракон из книги, покрытый непробиваемой броней, но с одной маленькой оторванной чешуйкой, под которой совершенно нежное, неприкрытое ничем тело. И она бьет именно туда, прекрасно зная, что последствия могут быть смертельными.
— Он был моим с самого начала.
– Валерия нервно лезет в сумку, достает оттуда маленькую коробку, но не спешит отдавать ее мне.
– У тебя есть его первые фото? Или, может, запись видео его первых шагов? Как он первый раз самостоятельно сел, как взял в руки ложку? Как первый раз назвал тебя… мамой? Когда это было? Помнишь точную дату? Какое время было на часах?
— Я знаю, что точно не смотрела бы на часы и не бежала к календарю зачеркивать идиотские циферки, - отвечаю так же ядовито и прицельно, как она. И не без триумфа замечаю отзвук боли на ее лице.
– А в коробке у тебя что? Первая соска? Испачканный подгузник?
— Воспоминания, которых у тебя уже больше никогда не будет, - снова бьет Валерия.
— В таком случае, положи их в швейцарский банк, потому что очень скоро эта коробка будет единственным, что у тебя останется.
Она сглатывает. Снова и снова, а потом ставит свою «драгоценность» на стоящий неподалеку столик рядом с корзиной цветов.
— Я не отдам тебе Вову, Вероника. Это единственное, на что ты можешь рассчитывать. Я для этого, собственно, и приехала. Не хочу, чтобы у тебя были иллюзии. Потому что это больно - жить в иллюзиях.
Я смотрю на коробку и во мне поднимается еще что-то более глубинное и мерзкое, чем то, что уже всплыло пару минут назад.
Это обычная жестяная коробка от какого-то печенья. Если постараться, можно даже услышать запах печенья с шоколадной крошкой или, может быть, ванильного с корицей, которое когда-то здесь хранилось.
Я вспоминаю, каким маленьким он был в тот день, когда его вытащили из моего тела - единственного места, где он был моим и был рядом. Где я его защищала. Как умела. Как могла. Что я могла положить в такую коробку? Перепачканную кровью латинскую перчатку кислотного синего цвета? Крик, которого не случилось?
— Ты с ума сошла?!
– орет Валерия, когда я без сожаления беру этот «щедрый подарок» и, не долго думая, выбрасываю его в окно. Она падет с неприятным и громким жестяным звуком, как будто начинает отсчет новой жизни. К счастью - уже не моей, а ее. Той, в которой у нее тоже не будет ничего, и даже коробки.
– Ты больная!
Она отчаянно высовывается в окно, и на мгновение мне даже кажется, что рискнет выпрыгнуть следом - всего третий этаж, в конце концов, риск сломать ноги или позвоночник не так уж велик, когда хочешь вернуть любимые побрякушки.
— Если бы ты действительно всем этим дорожила, то не принесла бы мне на откуп, - останавливаю новую порцию возмущений, и она вынуждена закрыть рот.
– Ребенок - это маленькая жизнь, а не лошадь, за право на владение которой ты пришла торговаться.
— Поэтому ты его не получишь!
— Ты повторяешься.
— Ты никого из них не получишь!
Она несется к двери, потому что понимает - план не удался, и вместо того, чтобы показать свою силу и запугать меня мнимой несокрушимостью, она вот-вот потеряет даже ту слабую уверенность, с которой пришла.
— Меркурий уже подал на развод?
– догоняю ее в спину.
— Кто?
– Валерия поворачивается и я вижу ее залитое слезами лицо абсолютно раздавленной женщины.
— Отец моего сына, - объясняю я. Намеренно именно вот такой, отравленной для нее формулировкой. Он может быть миллион раз ее мужем, может быть ее любовником и хоть господом богом, но в нашем с ней споре он - отец ребенка, которого родила я, а не она.
– И как, скажи пожалуйста, ты собираешься помешать мне забрать Вову?
Я впервые называю сына по-имени.
Потому что на холодном могильном камне, который я видела лишь однажды, и который все эти годы носила на себе как атлант - небесный свод, тоже написано это имя.
Меркурий говорил, что у них такая семейная традиция - называть именами дедов.
И почему-то, несмотря на весь ужас сказанных нами с Валерией друг другу гадостей, именно это рвет мою душу на части.
— Я… могу многое, - неуверенно говорит она.
— Если бы могла, то не пришла бы сюда со своими беспомощными запугиваниями и жалкими подачками.
И, конечно, она это знает. Как и то, что блеф не удался.
Она останавливается у двери, так и не решаясь провернуть защелку. Где-то там бегают люди, слышу крики и разговоры о том, что кто-то снова потерял пачку, кто-то не вовремя слег с желудком, у кого-то начался грипп и срочно нужна замена. Все это кажется таким мелочным на фоне того, что здесь, в этой маленькой комнатушке с узкими стенами и пятиметровым потолком, две безжалостно уничтоженных жизнь женщины делят то, что делить не хотят. И не могут.