Солги обо мне. Том второй
Шрифт:
Если бы кто-то ночью дал мне в руки что-то достаточно тяжелое и убийственное, я бы тоже стала достаточно отравленной, чтобы списать любые свои поступки на больные колени, синяки и разбитые вдребезги мечты.
Но, слава богу, единственным моим спутников в эту бессонную ночь были только собственные глупые мысли, потому что Олег так и не вернулся, а рано утром, буквально с первыми лучами солнца, из дома ушла и охрана, которая - странное дело - прямо перед появлением того седого мужчины - исчезла, как будто ее и не было.
Остался только Вадим, который снова робко появился
— Может быть все-таки в больницу?
– говорит он и сейчас, когда я медленно хромаю в кухню, где он как раз колдует у плиты, пытаясь сделать что-то с яйцами.
Выглядит это так, будто он вообще впервые в жизни взял их в руки в первозданном виде. Но, как ни странно, на сковородке они выглядят вполне съедобно. Хотя мой желудок подворачивает от одной мысли о еде.
— Все в порядке, если за ночь не сдохла - значит, уже и не сдохну. Сделай мне кофе, пожалуйста, - прошу я и с трудом вскарабкиваюсь на край высокого барного стула. В зеркальной столешнице из карамельного мрамора, почти не узнаю отражение своего лица, так сильно оно изуродовано.
Вадим тут же отставляет сковороду и заправляет кофемашину, но когда протягивает мне чашку, у него снова мелко дрожат руки. Смотреть на меня - то еще удовольствие не для слабонервных. Даже не представляю, как завтра ехать на встречу с Меркурием.
Я не готова к этому ни морально, ни физически.
Потому что, если бы она была сегодня - я бы точно наделала глупостей.
— Можно твой телефон?
– прошу Вадима, раз в доме все равно больше некому за нами следить. Возможно, после всего, что он видел, он поймет, почему Олег так ограничивал мое общение с внешним миром. И что дело не в том, что я могу таскаться о любовникам (а ведь именно так этот монстр, скорее всего, и сказал).
Вадим молча протягивает телефон и уходит.
Звонить мне некуда да и некому, поэтому я просто нахожу страницу жены Меркурия и делаю то, от чего бегала все это долго время - смотрю фотографии их сына.
Моего сына.
Моего маленького мальчика, которого я беззвучно оплакивала все эти годы, боль о котором закопала так глубоко, чтобы Олег не смог дотянуться до нее своими грязными щупальцами. И вот теперь я смотрю на его годовалые фото (младше просто нет) и чувствую, как вся эта боль медленно, по нарастающей, как неизбежное цунами начинает подниматься из самых глубин моей грязной разбитой души.
Обхватываю себя руками, чтобы как-то избежать тотального разрушения, но оно все равно происходит, когда я бесконечно долго листаю ленту фотографий совершенно чужой женщины, на которую мой сын абсолютно ни капли не похож.
Вот она крепко его обнимает.
Вот держит на руках.
Вот кормит из ложки, пока он сидит на высоком детском стульчике, весь испачканный кашей, как маленький мышонок.
И еще есть видео. Много-много-много видео, где мой сын делает свои первые, очень неуверенные, но смелые шаги, где он улыбается и «хвастается» первыми, как у мышонка, смешными мелкими зубами на нижней десне, где он дуется, нахмурившись, как маленький сычонок. Я слышу его первое почти непонятное «мама»… и мое сердце разрывается в клочья.
Я
Думала, что познала все грани боли и в этой жизни уже ничто не сможет расковырять мою скорлупу. Но именно это сейчас и происходит. И когда свинцовый саркофаг над моим личным Чернобылем разлетается вдребезги, смертельный яд моментально заполняет все мои внутренности, разъедая то немногое, что еще пыталось с перебоями функционировать и поддерживать жизнь в этом бесполезном теле.
Мне так больно.
Я держу телефон на вытянутых руках перед собой и смотрю на то фото, где они втроем.
И ненавижу их за то, что они до сих пор, прямо сейчас, прикасаются к нему, трогают его, имеют возможность видеть его сонным, смеющимся, мокрым, с «рожками» из волос на голове и в смешной шапке из пушистой пены.
Что они трогают моего сына… а я не могу.
Меня ужасно шатает, когда с трудом поднимаюсь на ноги и иду к двери.
Побои Олега ничто в сравнении с этим.
Никакая другая боль несравнима с той, которая заставляет меня оглядываться, смахивая густую плену слез, пытаясь отыскать машину.
Вадим останавливает меня, когда я, не в силах открыть запертый автомобиль, начинаю орать от и дергать проклятую неподатливую ручку, как будто внутри, за ней, сидит мой малыш.
— Вероника Александровна!
– Он буквально силой оттаскивает меня подальше, хотя я брыкаюсь и царапаю ему руки.
– Спокойно! Нужно выдохнуть! Вероника Александровна, ну не будет же дела так себя изводить!
Мне впервые в жизни ни капли не стыдно за свое поведение.
Вообще плевать на весь долбаный мир, даже если он к чертовой матери прямо сейчас начнет расползаться по швам и испепелит сам себя.
Никто в этом мире не заслужил ни капли счастья, пока горит мой «Чернобыль».
— Спокойно, вот так… - Вадим медленно разжимает руки и успевает забежать вперед, перерезая мне путь до ворот.
Если я не могу уехать сама - выйду и поймаю попутку.
Поеду к нему.
Плевать на все.
Пусть Олег меня потом хоть живой в землю закопает, сложит для меня костер до небес и сожжет заживо. А потом воскресит и сожжет еще раз.
Кожа на мои ладонях горит огнем, как будто исполосованная тысячами лезвий, потому что все эти годы я не могла притронуться к своему сыну. Каждую ночь, без перерывов и выходных, видела один и тот же сон - его маленькое синюшное тело на дурацкой перчатке. Неживое и такое беззащитное. Я проклинала эти сны, потому что мой сын в них был мертв, но ждала их как Прометей, клюющего его печень орла, потому что это был единственный раз, когда я видела сое маленькое счастье.
— Да куда ты все время прешь!
– не выдерживает Вадим, хватает меня за плечи и встряхивает, словно тряпичную куклу.
– Остановись, блять!
Это не успокаивает, но немного отрезвляет.
Здесь закрытый поселок, уйти из него можно только пешком. Ну или надеяться, что какому-то местному богатею не будет противно подобрать бредущую по дороге, босую, избитую и синю от гематом женщину, больше похожую на пропитую наркоманку из бомжацкого притона, чем на известную на весь мир балерину.