Солнце больше солнца
Шрифт:
Маркел перестал есть, ходил такой горестный, что Софья Ивановна сказала:
– Больно ты влюбчивый. Как ты с таким сердцем жить будешь?
Его посылали в ночное в луга, и там, стреножив лошадей, он падал навзничь в густые одуряюще пахучие травы, смотрел неотрывно на узкий остро блестевший месяц, шептал: "Любочка! Любочка!" Потом обозлился, стал замкнутым. Люба ему ещё долго виделась в объятиях мужа и ожесточала.
Сейчас Москанин, сидя за столом напротив него, царапнул его взглядом, спросил:
– Среди хозяйских дочек уродок
Маркел растерялся - вспомнил: "Она ж не уродка". Мрачный, помолчал и ответил:
– В мужья не намечали.
Он и командир были одни в горнице, тот произнёс тоном просьбы:
– Не скажешь мне прямо, что хозяин говорил о советской власти?
Неделяев стал добросовестно вспоминать.
– Да почти ничего не говорил, - ответил, напрягая память.
– Почти?
– зацепил Москанин.
– Сказал только: новая власть устанавливается по стране, чего только о ней не говорят. Но какая она для нас, мы, дескать, увидим, когда она у нас установится.
Маркел, ничего более не вспомнив, открыто смотрел в глаза человеку во френче.
– Так. Значит, он увидел...
– со значением произнёс тот.
12
Заряжал снегопад, казалось, надолго, но вдруг открывалось солнце, и обильно выпавший снег таял, старые сугробы вдоль заборов словно усыхали. С утра Москанин ездил по Саврухе, где красные стояли почти в каждой избе, смотрел, как из амбаров забирают зерно, грузят мешки на сани, как из хлевов выводят скот. Обозы с коровами, привязанными к задкам возов, с гуртами овец в хвосте, под конной охраной отправлялись на железнодорожную станцию. Сани двигались тяжеловато по разбитой размокшей дороге, снег шипел под полозьями.
Командир выезжал в ближние деревни, убил там троих владельцев крепких хозяйств. Продолжал интересоваться и жителями Саврухи: застрелил хозяина шорной мастерской розоволицего седоватого, но с чёрными усами Измалкова и ещё двоих справных селян.
Софье Ивановне было велено готовить больше каймака, и вечерами отдыхающий постоялец, сидя за самоваром, пил чай с горячими пышками и каймаком, говорил Маркелу и Илье об овладении средствами всемирного могущества. Наука откроет такое, что издали можно будет в глубине вражеской территории вызывать температуру, от которой воспламенятся леса и деревянные строения. Станет возможным вызывать чудовищные смерчи над землёй противника.
Маркел сидел за столом, стараясь сосредоточенно-важным видом скрывать восторг. Илья налегал на пышки, каймак, отправлял в рот кусочки колотого сахара.
Москанин прожил в доме Даниловых больше недели. Было погожее, ясное утро, когда он остался дома. Фёдор Севастьянович и Маркел понесли из кухни в свинарник вёдра с тёплым кормом; хозяин, бодрясь, сказал, будто в той прежней, до прихода красных, жизни:
– Солнышко взялось припекать!
– кинул взгляд на снеговые наносы у забора: - Сугробы-то как
Когда вывалили корм в корыта свиньям и вышли из хлева, увидели шедшего к ним из дома Москанина в пальто, в беличьей шапке, но без перчаток. За ним следовали три его человека с винтовками за плечом. Фёдор Севастьянович, видимо, неосознанно попятился, оцепенело встал, его сильные руки повисли вдоль туловища, правая, сжимавшая дужку пустого ведра, дрожала. Маркела тронула рвущаяся тревога, с какой хозяин севшим, словно сорванным голосом спросил Москанина, до которого было ещё шагов семь:
– Что-то надо исполнить?
– Возьмите лопату, - сказал тот с вежливостью.
Хозяин как-то рассеянно, словно преодолевая нахлынувшую неохоту, вернулся в свинарник и вышел, сжимая опущенной рукой черенок лопаты, которая волочилась по слякоти. Командир обернулся к своим, сказал, как о чём-то неприятном:
– Женщина во флигеле? Заприте её там.
Потом опять вежливо обратился к Данилову:
– Идите вон туда, за хлев, - и показал рукой.
Из конюшни выглянул поивший лошадей Илья Обреев, один из красногвардейцев позвал его:
– Эй!
Фёдор Севастьянович, за ним Москанин, Маркел, трое красных и Илья зашли за угол хлева, и командир велел Данилову копать яму шагах в пяти от стены, рядом с кучей навоза.
– За что же это меня?
– вперив взгляд в человека в пальто, выдохнул Данилов.
– Копайте. Для вас лучше, чтобы скорее кончилось, - равнодушно сказал тот.
– Но я ничего не совершил!
– сдавленно выкрикнул Фёдор Севастьянович.
– Хотите уверить, что вы нас не ненавидите? Ну что вы, в самом деле... Вы бы нам мстили при каждом удобном случае, - отчётливо и спокойно проговорил Москанин.
– Имейте мужество признать это.
Данилов опустил голову, разгрёб снег лопатой, с силой всадил её в размокшую землю, потом снял шапку; один из красных сказал:
– Дай!
– и взял её.
Под колким солнцем плавился слой снега на крыше хлева, с неё срывались капли взблескивающей завесой. Данилов копал в спешке и с видом упрямства и досады, будто ему мешали. Красногвардейцы свернули самокрутки, закурили. Маркел, пристально глядя на роющего себе могилу хозяина, думал: тот молчалив из страха, как бы из-за него не пострадала Софья Ивановна.
Солнечные лучи прикасались к лицу, на резком свету табачный дым едва замечался. Илья Обреев переступал с ноги на ногу, сплёвывал, по нему было видно, до чего не нравится ему то, что делается. Красногвардеец, который раньше не раз с ним разговаривал, предложил ему табаку, клочок газеты, и Илья стал сворачивать цигарку.
Москанин ушёл, обогнув хлев, стала слышна беготня во дворе, хлопали двери надворных построек, долетело:
– Сдела-ам, Лев Палыч!
Когда он возвратился, Данилов с потным лицом, тяжело дыша, лопатой выбрасывал землю из ямы, которая была ему по колено. Командир подошёл к краю, поглядел.