Солнце, луна и хлебное поле
Шрифт:
– Если тебе понадобится, трать эти деньги, не стесняйся, – сказал я.
Она обрадовалась:
– Отремонтируем стиральную машину, не работает.
Я вспомнил, что старая стиральная машина у них прохудилась и пропускала воду.
– Купите новую, – сказал я.
– Правда?
– Ну да.
– Вот мама обрадуется.
Когда кончилось время свидания, она пообещала:
– В следующий раз приду – принесу персики.
Но она ушла и прошло много лет, прежде чем мы с Манушак встретились друг с другом вновь, не очень далеко от Тбилиси, во дворе одного старого азербайджанца.
Эх, Манушак, Манушак, хорошая моя девочка!
Когда в тюрьме осужденных
Но в тот день вышло иначе.
Зэки, которые разносили еду и посылки и считались самыми послушными, связали надзирателей и стали открывать камеры. За пятнадцать минут темные коридоры заполнились ревущими тенями. Напряжение достигло пика, когда за решеткой появился спецназ. Я растерялся, не понимал, зачем все это было нужно, и как только началась схватка, рванул в свою камеру, залез на нары и с головой укрылся одеялом. Но это меня не спасло, все равно стащили и избили резиновыми дубинками.
Из-за этого случая в тюрьме ужесточили режимные правила и на три месяца лишили заключенных права на свидание. Вот так и вышло, что я уже не виделся ни с Манушак, ни с Хаимом, ни с отцом. Я знал от Манушак, что отец хотел прийти повидаться со мной.
17
Через месяц сто человек заключенных загнали в специальный вагон и повезли в Россию. В вагоне были очень узкие камеры без окон, трудно было дышать. Двигались медленно, стояли часами, до Ростова ехали целых три дня. В Ростове нас отвезли в транзитный изолятор, откуда заключенных распределяли по разным направлениям. Через неделю я снова сидел в камере вагона и ехал на север; прошел еще через два транзитных изолятора. Почти два месяца провел в пути, за это время и зима кончилась; наконец поезд остановился в огромном пустынном поле, где стоял единственный длинный легкий сарай. Как только я вдохнул свежего воздуха и встал ногами на землю, в глазах потемнело, я покачнулся. С остальными произошло то же самое. Нас было семьдесят восемь человек, и каждого покачивало, как только он ступал на землю.
Нас выстроили в пять рядов перед сараем, и мы пошли. Через час подошли к одноэтажному кирпичному строению. Довольно большое пространство за ним было огорожено высоким деревянным забором, по забору в два ряда ползла колючая проволока, стояла всего одна вышка. На месте уже было около пятидесяти заключенных. Три из четырех длинных бараков пустовали. Нам показали наши места, а затем выдали сухой паек – колбасу с хлебом. Никто не запрещал ходить по двору, заключенные стояли группками и разговаривали, хорошо было почувствовать небо над головой, но мне пришлось вернуться в барак, потому что было холодно, а теплой одежды у меня не было.
На другое утро нас затолкали в крытые грузовики и по разбитым дорогам к вечеру второго дня привезли в маленький порт на берегу океана. Это был особый порт, нигде не видно было ни одного штатского, только солдаты. Стояли два ржавых парохода, нас подняли на тот, что побольше, и согнали всех в трюм. Там уже находились арестанты, было очень тесно: сидя на полу, я не мог вытянуть ноги.
Плыли шесть дней, пописать и для более серьезного дела нас поднимали по вечерам наверх,
Триста километров до месторождений золота мы прошли пешком, дорога была замерзшая. Впереди ехали два грузовика с продуктами и горючим. На каждом тридцатом километре стоял длинный деревянный сарай, около которого нас обычно ждали опережавшие нас грузовики. Пол там был из толстых досок, мы валились прямо на них, получали куски сухого хлеба с салом и ели. Вставать или разговаривать после еды запрещалось, мы засыпали.
Девять из трехсот пятидесяти заключенных конвоиры расстреляли по дороге, стреляли по совершенно пустяковому поводу, казалось, они развлекались. Мы вызывали в них страх, они были напряжены и не щадили нас. На третью ночь пути один парень с криком вскочил, наверное, увидел дурной сон, и, не успев проснуться, получил четыре пули, свалился прямо на меня и забился в судорогах. Я не двигался, он скоро испустил дух, но кровь шла еще долго, я был весь в крови. До утра мы так и лежали, он – на мне. Наконец рассвело, и нам разрешили встать.
Чистить ватник и брюки не имело смысла, все было пропитано кровью. Лицо и руки я обтер снегом, но кровь так пропитала волосы, что ничего нельзя было поделать; когда, устав от ходьбы, я обливался потом, пот, смешиваясь с въевшейся в волосы кровью, красными струйками стекал по лицу. Заключенные смеялись: «Красный пот идет». Я не сдавался – несмотря на мороз, каждое утро растирал голову снегом, если была возможность, мыл водой, но до конца все-таки не смог отмыться, и, когда ел хлеб, казалось, что и у хлеба вкус крови.
Изредка встречались грузовики, ехавшие то в одну, то в другую сторону, в машинах сидели в основном люди в военной форме. Раза два промелькнули местные жители в оленьих упряжках. Это была уже закрытая территория, куда нельзя было попасть без специального пропуска. За нарушение пропускного режима сажали в тюрьму.
До места мы шли десять дней. Лагерь располагался на нескольких десятках гектаров и был обнесен высоким кирпичным забором с колючей проволокой поверх. Ошалевшие от мороза на вахте солдаты с винтовками притопывали ногами. На одной стороне лагеря стояли бараки, на другой – огромный завод по переработке золотого песка.
У входа нашу колонну остановили, большинство от усталости опустились на корточки, да так больше часа и просидели. Наконец из ворот вышли офицеры, выбрали троих заключенных, отвели в сторону и возле колючей проволоки расстреляли из пистолетов. Расстрелянные были ворами «в законе», оказывается, здесь им не давали ступить на лагерную землю.
Затем мы вошли в ворота, и нас выстроили в десять рядов перед комендатурой. Еще не стемнело, но с двух сторон на нас направили прожекторы. Вскоре появился заместитель коменданта, то есть начальник по режиму, остановился на верху лестницы и оттуда строгим взглядом окинул сбившиеся ряды, будто искал кого-то. Худенький курносый лейтенант подошел, встал рядом с ним и громко выкрикнул: